Овеществило.
Я почувствовал, как он испугался. Сонная уверенность покинула его, уступив место панике, — так проваливаются в полынью, прежде захлебываясь ужасом, а потом уже ледяной темной водой. Зомби застонал, зачмокал — и вдруг резко дернул вперед. Руки убрать я не успел. Он прижался лицом к моим ладоням и удовлетворенно замычал.
— Не дай мне упасть, — крикнул я слегка растерявшейся Лизе.
Сердце успело стукнуть всего пару раз, когда на меня накатило. Больше всего на свете в своей работе я ненавидел именно это.
Тьма, бесконечная и гулкая, навалилась на меня, подмяла под себя и вошла так, как будто именно я был случайным гостем своего тела, а она — полноправной хозяйкой. Она пахла прозрачным холодным осенним днем, когда под ногами людей шуршат мертвые листья. В ней была уютная тяжесть земляных комьев, скрежет лопаты по камню, мягкое повизгивание колес железной тележки, приглушенный матерок, звяканье горлышка водочной бутылки, поцеловавшейся с краем стакана. И абсолютное, безусловное принятие меня — таким, какой я есть, потому что именно такой, отличающийся от других, похороненных здесь и приходящих сюда, я был хорош для нее. Тьма ждала меня параноиком и лентяем. Тьма ждала меня слабаком, не сумевшим бросить курить без посторонней помощи и привыкшим на ощупь искать свежие носки в груде выстиранного машинкой белья. Тьма ждала меня не умеющим разбираться в музыке и не понимающим Толстого. И для нее я был совершенством просто потому, что был собой.
Я боялся, что однажды мне не хватит сил от этого отказаться. Это было как скользить по ледяной горке в детстве — и весело, и жутко, и совершенно невозможно остановиться.
Очень немногие люди умирают без страха по одной простой причине: в том времени и в той части мира, где мы живем, принято противопоставлять жизнь смерти, отгораживаться от нее и делать вид, что она — отрицание и конец всего. Фактически это все равно что считать орла — концом решки или правую руку — отрицанием левой.
Или лед — небытием воды.
«Мысли позитивно! Конечно, ты выздоровеешь! Не сдавайся!» — говорят родственники человеку, уже физически осознавшему собственную смертность. Им кажется, что они могут отменить смерть, отрицая ее, но все, чем они на самом деле могут помочь умирающему, — не бояться за него.
Он вынужден слезть с печи, на которой пролежал тридцать лет и три года и наконец пойти, а они старательно уверяют его в том, что у него непременно получится лежать дальше, если он будет мыслить позитивно. Они делают это, даже если точно знают, что лгут. Как-то не принято говорить человеку: «Ты болен и теперь непременно умрешь. Мне будет жалко расстаться с тобой, но я рад, что все идет нормально». Однажды мир вдыхает человека со всеми его детскими травмами, неблаговидными поступками, предательствами и злыми мыслями, а потом выдыхает его обратно. Чистым. Тем, кто готов быть героем совершенно новой истории, которая, может быть, выйдет у него более совершенной. Но тело, которое он носил так долго, отказывается отпускать его без драки. И каждый из нас с детства привык сражаться против себя на его стороне.
Шестилетка боится воображаемого волка, притаившегося в шкафу, и волк этот для него достаточно реален, чтобы малыш описался.
Старик боится умирать, потому что жизнь — это свет и тепло и долгие разговоры с родными, а смерть, в противовес ей, — тьма, и холод, и молчание.
Такое противопоставление так глубоко въедается в сознание, что иногда даже поднятого некромантом покойника бывает трудно вытолкнуть через смерть обратно в его текущую нормальную жизнь. Он не думает: «О, как хорошо, что кто-то пришел и починил порядок вещей». Он думает: «А-а-а, я умираю, помогите!» И потом, спустя много лет, он будет в ужасе просыпаться ночью, внезапно вспомнив себя мертвым. Если, конечно, сохранит здравый рассудок после получения такого опыта.
Я думаю, это вполне годная причина ненавидеть тех, кто поднимает мертвых ради денег.
Некоторые верят, что человек, умирая, отправляется в специальное место, предназначенное для мертвецов, и больше никогда не покидает его. Если бы это было так, может быть, я относился бы к поднятию мертвых иначе. Вечность — это слишком долго для того, чтобы провести ее в одном месте, даже очень клевом. Но так уж вышло, что я знаю, как на самом деле устроена эта система.
Однажды ты умираешь.
Твое тело перестает иметь какое-либо значение — так же, как время, пространство и другие вещи, привязывающие живых к их реальности. Ты проходишь сквозь смерть, как игла сквозь ткань. Ты рождаешься другим человеком в другом месте, взрослеешь, иногда женишься, находишь работу и, может быть, строишь дом. Все у тебя хорошо. Или, наоборот, плохо. Это не имеет особенного значения, потому что это все равно твоя собственная новая жизнь, твое чертово настоящее, твоя нынешняя дорога, которую ты должен пройти — от появления на свет до того момента, когда тебе придется снова встретиться со смертью.
Но пока кости твоего прежнего тела лежат в земле, кто-нибудь вроде меня может дернуть за хвостик нитки. И втащить тебя назад, когда ты будешь возвращаться из школы, засыпать рядом с девушкой или пить виски с друзьями, отмечая рождение своего первенца. Через час, неделю, месяц тот, у кого есть власть над мертвыми, может взять твое прежнее тело и забрать тебя из любой минуты твоей новой замечательной жизни. Большинство людей уверено, что время линейно. Проблема в том, что это не так, если речь идет о смерти.
Пожалуй, это единственное, чем смерть действительно похожа на сон: бывает, что ты проживаешь в нем целую жизнь, а потом просыпаешься утром, понимая, что прошло всего несколько часов.
Только в нашем случае в пробуждении нет ничего хорошего.
Я не знаю, как объяснить это проще, не нарисовав схему, но вот так оно есть.
Парня, который приехал в Москву из Худжанда на заработки и умер здесь неделю назад от остановки сердца под именем Давлата Темури, в его текущей жизни звали Никласом. И он прекрасно помнил, где живет, чем занимается и с кем дружит. Я мысленно сказал «спасибо» всем, кого следовало за это поблагодарить. Частенько до этих воспоминаний очень трудно добраться. Сознание блокирует их; в этом есть очень много милосердия и столько же вреда. Человеку проще смириться с рабством, если он убедит себя в том, что у него никогда не было свободы. Но в этом случае даже Авраам Линкольн не сможет освободить его.
— Ландскруна, парень, — прошептал я, зная, что он услышит меня, как бы тихо я ни говорил. — Твоя остановка, пора выходить. Садишься на троллейбус возле Северного лазарета, выходишь в Шеппсброне — и ты дома. Слышишь — будильник звенит. Давай просыпайся, Никлас, у Линды уже завтрак готов.
Я услышал, как он протяжно ахнул, — и перестал его чувствовать.
Для того чтобы отправить человека, вдернутого в свое старое мертвое тело, обратно домой, нужно очень много энергии. Во время агонии, предваряющей смерть тела, умирающий организм обычно теряет от шестидесяти до восьмидесяти граммов веса за счет сжигания нуклеотидов и истощения митохондрий клеток, но агональное состояние редко длится больше нескольких минут. Поднятое же вторично тело, как только человек покидает его, распадается очень быстро и почти полностью — от него остается лишь немного попахивающей гнилью воды и фосфата кальция. Все то время, которое проходит от момента оживления трупа до положения его обратно, зомби существует как бы в кредит. И проценты у этого кредита более чем грабительские.
— Все, уходим! — нервно сказала Лиза. — Ты как?
— Подожди минутку, сейчас, — отозвался я, с трудом открывая глаза. Потеряв опору, я чуть не свалился прямо на вонючий асфальт площади Курского вокзала, но каким-то чудом сумел упасть на руки. На состояние перчаток это уже никак повлиять не могло.
Совершенно не помню, как я умудрился это сделать, но я молодец.
Трудно собраться сразу после того, как уложишь мертвого. Ощущение такое, словно долго-долго пер на гору санки, в которых кто-то уже сидит, потом встал сзади на полозья, оттолкнулся и поехал вниз, но почти сразу же спрыгнул. Обычно мне достаточно несколько минут, чтобы прийти в себя, но сейчас нужно было торопиться.
Лиза протянула мне руку, и я встал. Голова кружилась, в ушах шумело, и перед глазами все плыло.
