– Война – это…
Что? Бог этого мира или части его? Всадник Апокалипсиса? Или безусловное зло?
– Явление, – подсказал Урфин. – Стихия, только в отличие от природной, эта рождена людьми. И как стихия она способна разрушать.
Под копытами красного жеребца лежали развалины. Приглядевшись, я могла различить дома и людей, таких крошечных, беззащитных.
– Или сдержать разрушение. В твоем мире есть оружие, настолько сильное, что его нет нужды использовать.
Атомная бомба? Ее использовали. Дважды. Но Урфин прав – миру хватило, чтобы испугаться. Но как надолго хватит этого страха? Я раньше не думала о таком. А теперь вот, глядя на растоптанный разоренный город, вдруг поняла, что ничего не знаю о войне.
Я видела фильмы про наших и немцев. И еще про Вьетнам. И про рыцарей тоже, которые хотели захватить Иерусалим, потому что там жил бог.
– Кайя – сила сдерживания, – Урфин отпустил меня, наверное, поняв, что не сбегу.
– Поэтому его боятся?
– И поэтому тоже.
– А почему еще?
Мне отчаянно хотелось взглянуть в лицо рыцарю, который столь пристально разглядывал меня. Я понимала, что взгляд этот – нарисован, и что снять шлем не выйдет по той же причине, однако желание и логика – вещи трудно совместимые.
– Стихию сложно удержать в узде. И война не перестает быть, потому что есть Кайя. Он изменяет войну под себя, но не прекращает ее вовсе. Невозможно остановить приграничные стычки. Или пиратские набеги. Изловить все разбойничьи банды или мародеров… убийц, насильников… копателей могил… Война многолика. Люди не то, чтобы обвиняют его. Скорее уж думают, что если понравиться Кайя, глядишь, война обойдет твой дом.
– А если нет?
Урфин не стал отвечать. И без того понятно. Страшный мир, но вера их крепка. Наверное, оттого, что бог их во плоти и живет рядом.
– Жертвы ему не приносят? – на всякий случай уточнила я. А то мало ли, вдруг обряд бракосочетания – это местный эвфемизм, и вместо брачного ложа – не сказать, чтобы я сильно на него спешила – меня ждет холодный алтарь и нож в сердце.
– Раньше – приносили. Но отец Кайя запретил. Его жертвы – на поле брани.
Реформатор, однако. Хотя на сердце полегчало.
– Войне не молятся. Но иногда благодарят, если она проходит мимо. Или же просят, чтобы война забрала кого-то. Просьбы опасны, потому что война способно явиться на зов, и как знать, кого она выберет – просящего или того, чье имя он сказал огню? Поэтому просит лишь тот, кому нечего больше терять.
Мы отступаем. Пятимся, не смея повернуться спиной к грозному рыцарю, который вновь прячется в сумраке. И белые сети, сплетенные из тончайших жестких нитей – я решилась-таки потрогать их – гаснут.
– Это ночная мурана, – поясняет Урфин. – Растение, которое живет лишь там, куда не заглядывает дневной свет. Ее семена прорастают в песчаник. Они растут очень медленно. На толщину волоса в год. Побеги выделяют особый сок. От него песчаник чернеет и становится прочным, как… как камень. Как самый прочный камень из всех, известных мне. И чем дольше мурана живет, тем прочнее ее убежище.
Толщина волоса в год? Это меньше миллиметра! А плети мураны свешивались с крыши до самого пола почти. И сколько же лет этому месту?
Столько же, сколько рыцарю на стене.
– Стой, – я приказала Урфину, и тот подчинился приказу. – Сколько ему лет?
– Кайя? Двадцать девять. Хороший возраст.
Ну… могло быть и хуже. Я уж было подумала… но все равно уточню.
– Он не бессмертен?
От этих богов никогда не знаешь, чего ожидать.
– Нет. Его сложно убить, и жизнь его будет длиться немного дольше, чем у обычного человека.
– А рисунок?
– На этой фреске, – поправил меня Урфин, – изображен первый Лорд-Протектор Кайя Дохерти.
Семейное, значит. Ну ничего, как-нибудь уживемся. В конце концов, что мне еще остается?
Тисса ждала на том же месте, где мы ее оставили. Она стояла ровно, аки гвардеец перед дворцом королевы, и глядела исключительно под ноги. Нашему появлению Тисса обрадовалась, хотя тут же нацепила маску безразличия. Только плоховато у нее получалось притворяться.
– Мы возвращаемся? – шепотом поинтересовалась она и тут же предупредила. – Леди не посещают это место.
Я так понимаю, местные леди вообще предпочитают не высовывать нос за пределы собственных покоев. Ничего. Постепенно перевоспитаем. Я прямо чувствую в себе безудержное желание изменить мир. Надеюсь, он выдержит.
К вящему моему удовлетворению, повернул Урфин не к замку, а как было обещано – к рынку. Ура! Мы идем за покупками! Вернее, идет Урфин, Тисса скорбной тенью держится сзади, а я подпрыгиваю от нетерпения.
Лавки, лавочки, лавчонки… сколько же их! И рынок – вовсе не огромная площадь, где с самодельных прилавков торгуют китайским ширпотребом. Нет, нынешний рынок – это целый город разноцветных палаток, ярких навесов, каменных строений, которые выделялись своей основательностью. Это узкие улочки, чей рисунок менялся прямо на глазах.
Шелковый шатер, расписанный розами и полный удивительных тканей. Бархат мягкий и теплый, словно живой, и переливающаяся всеми оттенками тафта. Жемчужные оттенки атласа. И прозрачный, летящий газ, который смуглолицый и молчаливый торговец ловко протягивал сквозь кольцо.
И лавка золотых дел мастера, старенького, иссохшего до того, что сперва я приняла его за удивительную статуэтку. А сообразила, что ошиблась, лишь когда мастер открыл глаза.
Он неторопливо раскладывал на темном отполированном многими прикосновениями дереве пасьянс из колец, перстней и серег удивительной работы, выводил дорожки золотых браслетов и строил целые замки из тяжеленных нагрудных цепей.
Я хотела купить все и сразу.
Урфин торговался, почему-то так же молча, но яростно, выкидывая цену на пальцах.
Потом был домик парфюмера, и я смотрела, как драгоценные эссенции цветочных масел соединялись друг с другом, рождая чудесный аромат…
…и выбирала соль для ванны…
…и сетки для волос…
…перчатки…
Тысячи чудеснейших вещей.
А когда устала, мы остановились у помоста и смотрели, как ловко смуглая плясунья управляется сразу с шестью факелами. И Урфин свистел, топал вместе с толпой. А потом бросил девушке монету, которую та поймала на лету, не упустив, однако, факела.
– Это недостойно, – пробормотала Тисса, впрочем, уже не слишком уверенно.
– Это весело, – ответила я ей. – Но я хочу есть.
И мы отправились за едой. Урфин привел нас к длинному и низкому строению, точнее даже не строению – навесу, лежавшему на толстых столбах. Здесь не было привычных мне – да и Тиссе тоже – столиков, их заменяли ковры, а вместо стульев предлагались подушки со смешными кисточками. Еду подавали в деревянных тарелках, выстланных темно-лиловыми листьями.
– Мирса, – подсказал Урфин. – Придает еде особый аромат.
А есть приходилось руками, в чем была своя прелесть. Горячий жир стекал по пальцам, и собирался в ладони, откуда его следовало промакивать куском сухого хлеба.
Звенели натянутые струны местной домры, которые терзал белоглазый музыкант.
