Нуриева. Но с тех пор уже прошло пятнадцать лет (если быть точным, то — 22 года. —
— Андрей, тебя никто не украдёт. Тебя приглашает Сизов (тогда директор киностудии „Мосфильм“), ему можно верить. Андропов лично даёт гарантию, что, если ты вернёшься, получишь заграничный паспорт. Я убеждён, так и будет.
Разговор происходил в Канне. Андрей посмотрел на меня.
— Знаешь, я решил остаться. Мне тут заплатили за „Ностальгию“. Ну что я куплю на эти деньги? Ну куплю „Волгу“, квартира есть (Тарковский имел в Москве квартиру в одном из переулков за проспектом Мира. —
— Устрой пресс-конференцию. Объяви, что уезжаешь в Россию, что, если тебя назад не выпустят, пусть все знают, ты — жертва коммунизма. Но, я уверен, тебя выпустят, не посмеют не выпустить. Ты артист международного класса.
Он меня не послушал. На прощание посмотрел на меня с сомнением. Потом дошёл слух, что он сказал: „Андрон работает в КГБ. Он уговаривал меня вернуться“».
10 июля 1984 года на пресс-конференции в Милане Тарковский объявил о том, что навсегда остаётся на Западе. Он объяснил это решение не политическими мотивами, а тем, что ему не давали и не дают возможности работать и реализовывать свои замыслы на родине.
И. Альберти рассказывает о том времени: «Самые пронзительные воспоминания об Андрее связаны с тем моментом, когда он решил остаться. Он безнадёжно просил о том, чтобы к нему были выпущены его маленький сын и мать Ларисы и её дочь от первого брака: это тоже сыграло роль в решении остаться на Западе — сначала он хотел лишь поработать здесь несколько лет. Три дня после пресс-конференции я провела рядом с ним. Он крайне нуждался в эти дни в психологической поддержке, в дружеском участии. Он чувствовал себя потерянным, для него это была трагедия. Он очень остро чувствовал свою духовную связь с Россией, с её деревьями, птицами, травами, и на решение остаться могли повлиять только чрезвычайные обстоятельства. А вообще его понятие родины было гораздо шире понятия географического, социального и так далее. Это было понятие духовное, включающее в себя прежде всего русскую культуру».
Едва весть о решении Тарковского остаться на Западе достигла пределов Союза, официальные власти тут же объявили его предателем. Как по команде замолкли газеты и журналы: ни слова о Тарковском. Все его фильмы были сняты с проката, даже к Дню Победы перестали крутить «Иваново детство» — одну из самых талантливых картин на военную тему. Отвернулись от Тарковского и большинство его коллег. Со страниц «Литературной газеты» Михаил Ульянов заявил: «Ни в одной стране мира Тарковскому не дадут права три раза экранизировать один и тот же фильм, а у нас позволяли. Ему предлагали экранизировать „Идиота“ Достоевского, о чём может мечтать каждый режиссёр, но он предпочёл поехать в Италию и ставить там „Ностальгию“. Это их личные решения и трагедии (речь в статье шла и о режиссёре Театра на Таганке Юрии Любимове, тоже оставшемся на Западе. —
Однако не все в Союзе придерживались подобного мнения. Тот же Сергей Параджанов искал любую возможность, чтобы передать весточку с родины своему другу, а Сергей Соловьёв нашёл возможность прислать ему письмо и освящённую иконку.
Что касается родственников Тарковского, оставшихся в Союзе, то их притесняли не слишком сильно. Лишь ограничили в тиражах книги Арсения Тарковского, а сын режиссёра, тоже Арсений, вынужден был перейти с отделения космической медицины на лечебное отделение.
Помимо итальянцев Тарковского стали активно зазывать к себе американцы. Причём делалось это на официальном уровне — с предоставлением гражданства. Но Тарковский колебался. Дело в том, что Штаты он не любил. Он говорил: «Мне кажется, что богатый человек начинает меняться внутренне, он становится скупым, он начинает защищать своё богатство от других и потом начинает служить богатству… Фильмами там торгуют, как жевательной резинкой, как сигаретами, как вещами…»
И всё же в какой-то момент Тарковский склонялся к тому, чтобы принять предложение американских властей. Он, видимо, надеялся, что только президент такой могущественной страны, как США — Рональд Рейган, сможет добиться от советских властей, чтобы детей и родственников выпустили из Союза. Но затем и эти надежды улетучились, и Тарковские остались в Италии.
За несколько лет работы на Западе Тарковский умудрился оставить богатое творческое наследие. Он снял документальный фильм «Время путешествия», поставил оперу «Борис Годунов» в лондонском театре «Ковент-Гарден», закончил книгу размышлений об искусстве кино «Запечатлённое время», снял художественные фильмы «Ностальгия» и «Жертвоприношение». Последний фильм Тарковский снимал в Швеции в 1985 году и посвятил его своему младшему сыну Андрею. «Я хотел показать, что человек может восстановить свои связи с жизнью посредством обновления тех оснований, на которых зиждется его душа, — объяснял Тарковский замысел своей картины. — Жертвоприношение — это то, что каждое поколение должно совершить по отношению к своим детям: принести себя в жертву».
Сюжет фильма разворачивается в одной из европейских стран после третьей мировой войны. Главный герой (его играет шведский актёр Эрланд Йозефсон) молит Бога о том, чтобы всё вернулось на круги своя, к довоенным временам, и обещает за это принести в жертву всё, что любил в этой жизни. А когда санитары увозят его в психушку, к его немому сыну внезапно возвращается дар речи. Фильм был удостоен призов на фестивалях в Каннах и Вальядолиде в 1986 году.
После завершения работы над «Жертвоприношением» Тарковский собирался начать работу над новой картиной — «Искушение Св. Антония». В этом фильме он хотел показать одну ночь из жизни Святого Антония — ночь, которая проходит в бесконечных искушениях, в невероятном напряжении духовных сил героя. Однако воплотить свои замыслы в реальность Тарковский так и не успел.
Первые признаки недомогания Тарковский почувствовал в сентябре 1985 года, когда приехал во Флоренцию работать над монтажом «Жертвоприношения». У него тогда постоянно, как при затяжной простуде, держалась небольшая температура. Затем в Берлине, куда его вместе с женой пригласила немецкая академия, его стал одолевать сильный кашель, который он отнёс к отголоскам туберкулёза, перенесённого им в детские годы. В декабре 1985 года Тарковскому позвонили из Швеции, где его незадолго до этого обследовали тамошние врачи, и сообщили о страшном диагнозе — рак.
Когда пришло это известие, Тарковские жили уже в Париже и находились в стеснённом материальном положении. Деньги за последний фильм — «Жертвоприношение» — ещё не были получены, медицинской страховки не было. Между тем курс лечения стоил очень дорого: обследование на сканере — 16 тысяч франков, полный курс лечения — 40 тысяч. И тогда на помощь Тарковскому пришли его зарубежные коллеги. В частности, Марина Влади без лишних слов выписала чек на нужную сумму, а её муж, известный врач-онколог Леон Шварценберг, стал лечащим врачом Тарковского.
Когда весть о тяжёлой болезни Тарковского достигла его родной страны, зашевелились и там. Официальные власти наконец разрешили его сыну Андрею вылететь к отцу. Он прилетел в Париж 19 января 1986 года. В то же время в Советском Союзе был наконец снят запрет с имени Тарковского — в кинотеатрах стали крутить его фильмы. Когда Тарковский узнал об этом, он с грустью сказал жене: «Плохи мои дела, Ларочка. Узнали, что умираю, вот и выпустили все мои фильмы».
Курс лечения Тарковский проходил в одной из парижских клиник. Длилось лечение несколько месяцев. Наконец, когда здоровье больного заметно улучшилось, врачи приняли решение его выписать. Семья Тарковских поселилась в доме Марины Влади под Парижем. Однако прожил там Тарковский недолго. Вскоре по совету некоего приятеля он уезжает в ФРГ — чтобы пройти курс лечения в одной известной клинике. Но тамошние эскулапы оказались бессильны. Осознав это, Тарковский вновь вернулся в Париж. Дни его жизни были уже сочтены.
Вспоминает Лариса Тарковская: «Он верил в то, что выздоровеет. Он почему-то верил, что Бог ему поможет. Особенно воспрял он духом, когда приехал сын… Андрей работал до последнего дня, сохраняя абсолютно ясный ум. Заключительную главу книги он закончил за девять дней до смерти! Последние дни он принимал для обезболивания морфий („Я плыву“, — говорил он), но сознание было не замутнено; какая-то внутренняя энергия помогала ему всегда быть собранным. И до последнего часа он был в полном сознании. Помню, в последний день жизни он позвонил мне по телефону; я приехала к нему. Он шутил со мной, смеялся… Боялся, что я уйду. В семь часов приходила сиделка, а мне надо было идти. Я ведь не спала перед тем три месяца — необходимо было каждые три часа давать ему лекарство…»
