Прокопий, что встретил тебя на своем пути. Возможно, в этом мире найдутся люди, которые будут тебя осуждать, а может, и проклинать, но знай, что среди этих людей никогда не будет патрикия Руфина.
Сил у Прокопия было вполне достаточно. Руфин это понял утром, когда обошел лагерь, раскинувший на берегу безымянной речушки. Пятнадцать легионов пехоты, по тысяче человек в каждом, и пять тысяч кавалеристов, облаченных в тяжелые доспехи. Магистром пехоты был сиятельный Фронелий, магистром конницы – сиятельный Агилон. Обоих Руфин знал еще по Константинополю. Это Фронелий, тогда еще всего лишь комит, посланный императором Валентом против варваров, первым переметнулся на сторону Прокопия. Это его легионы провозгласили родственника Юлиана и Констанция императором. Фронелий мало изменился за минувшие месяцы, это был все тот же прямодушный римский солдафон, не склонный впадать в отчаяние даже в минуту крайней опасности. А вот Агилон переменился очень сильно. Из простого трибуна, умело орудующего мечом, он превратился в высокомерного и надменного царедворца, презрительно взирающего на нижестоящих. Однако патрикий Руфин очень быстро привел магистра конницы в чувство, напомнив ему о давнем знакомстве.
– Если мне не изменяет память, сиятельный Агилон, это именно ты ударом меча отправил на тот свет комита Гермогена, начальника схолы агентов.
– Все может быть, – криво усмехнулся магистр конницы, и лицо его слегка побледнело. – Слишком много времени прошло с тех пор.
– Я говорю это к тому, Агилон, что у императоров память обычно лучше, чем у магистров. Кстати, как здоровье бывшего префекта Набидия, который был свидетелем твоего молодецкого удара?
– Набидий умер в тюрьме, – процедил сквозь зубы магистр.
– Зато я жив, сиятельный Агилон, и моя память не уступит императорской.
Комитами при Прокопии состояли патрикии Кастриций и Флоренций. Первый был одним из самых активных участников заговора, второй некоторое время возглавлял префектуру Константинополя. Оба узнали Руфина, но свое отношение к нему выразили по-разному. Старый Кастриций радушно обнял молодого патрикия и заметил сокрушенно, что желал бы встречи в более счастливых обстоятельствах. Флоренций лишь кивнул Руфину и отвернулся. Впрочем, Руфин плохо знал бывшего префекта Константинополя, а потому и не обиделся на прохладный прием.
– Наслышан о твоих похождениях, Руфин, – вздохнул Кастриций. – И очень сожалею, что ты опоздал с помощью.
– Ты тоже считаешь, что дела плохи? – спросил Руфин.
– Суди сам, – махнул рукой комит в сторону горизонта. – У Валента сил в полтора раза больше, чем у нас. Кроме того, наши легионы измотаны бесконечными битвами и долгими переходами, а к Валенту прибыли новые подкрепления. Ты, вероятно, знал Лупициана?
– Кажется, он был комитом в Сирии?
– Да, – кивнул Кастриций. – Он обещал нам поддержку, но почти сразу же переметнулся на сторону Валента. Теперь он магистр конницы в войске императора.
Тень набежала на морщинистое лицо старого патрикия – похоже, он тяжело переживал предательство старого друга.
– А кто командует пехотой Валента?
– Магистр Гумоарий, – горько усмехнулся Кастриций. – Я никогда не доверял этому варвару. Правда, он хороший полководец. Во всяком случае, он изрядно потрепал Валента, прежде чем перебежал на его сторону. Ты, вероятно, слышал, Руфин, что твой друг Софроний стал квестором?
– Быть того не может! – удивился Руфин.
– А ведь это я уговорил Евсевия взять его в схолу нотариев. Как же мы порой бываем близоруки. Именно Софроний первым сообщил Валенту о мятеже Прокопия, за это и был обласкан. Он знал имена наших сторонников и в Риме, и в других городах империи. Софроний выдал их. И все они были казнены. У меня к тебе большая просьба, Руфин: если ты уцелеешь в этой битве, найди Софрония и убей его. Ты снимешь большой камень с моей души. Это ведь я привлек его к заговору. И это от меня он узнал имена наших друзей. Нельзя, чтобы предательство оставалось безнаказанным. Боги нам этого не простят.
– Хорошо, – отозвался потрясенный Руфин. – Я выполню твою просьбу. А тебе не кажется, патрикий, что в охранной схоле императора слишком мало людей?
Кастриций скосил глаза на холм, где виднелся поникший Прокопий верхом на гнедом коне, и покачал головой:
– Так решил он сам. Впрочем, трибун Бархальба предан императору и будет защищать его до последнего гвардейца.
Легионы Прокопия выстраивались в линию перед холмом. Если судить по вялым движениям легионеров и приглушенным крикам трибунов, сторонники самозваного императора давно утратили веру в победу. Исключение в общем унылом ряду составлял разве что магистр Фронелий, багровое лицо которого мелькало то на правом, то на левом фланге. Раскаты его громового голоса долетали даже до Кастриция и Руфина, стоявших в отдалении.
– А почему вы разместили конницу только на правом фланге? – спросил Руфин.
– Слева от нас топь, – пояснил Кастриций. – Вряд ли Валент рискнет послать туда клибонариев. Какая жалость, Руфин, что ты не привел своих варваров сегодня!
– Я сделал все, что мог, – вздохнул молодой патрикий. – Но люди не птицы, они не умеют летать.
Руфин чувствовал себя без вины виноватым. Русколаны выделили ему пятьсот конников во главе с Гвидоном. С помощью кудесницы Власты и золота он привлек на свою сторону две тысячи конных сарматов. Оттон и Придияр выставили шесть тысяч готов и древингов. Еще три тысячи дали венеды и руги. Если бы сегодня они стояли здесь, на этом заросшем зеленой травой фракийском поле, с Валентом было бы покончено навсегда. Его легионы, горделиво вышагивающие под сенью римских орлов навстречу славе и победе, были бы просто смяты конными русколанами и сарматами, втоптаны в землю пешими готами и венедами. Всего двух дней не хватило Руфину для победы. Двух дней, потерянных неизвестно где. Возможно, в Готии, возможно, в Русколании, возможно, в Девине, куда его завлекла кудесница Власта.
– Почему вы не окопали свой лагерь рвом? – сжал кулаки в бессильной ярости Руфин. – Почему не обнесли его частоколом? Ведь кругом столько леса. Мы могли бы продержаться неделю!
– Люди слишком устали, – покачал седой головой Кастриций. – А больше всех устал Прокопий. Ты молод, Руфин, тебе нас не понять.
– Не огорчайся, патрикий, – усмехнулся Руфин. – Я тоже состарюсь. В свой срок. Если, конечно, доживу.
– Нам, пожалуй, следует присоединиться к императору, – сказал Кастриций, – если уж мне суждено умереть сегодня, то я хотел бы умереть рядом с Прокопием. Слишком много связывает меня с ним.
Прокопий даже головы не повернул в сторону подъехавших патрикиев. Трибун Бархальба и комит Флоренций чуть сдвинули в сторону своих коней, освобождая Кастрицию и Руфину место рядом с императором. Обзор с холма был великолепен. Руфин, обладавший острым зрением, сумел разглядеть даже перья на шлемах атакующих клибонариев. Поначалу молодому патрикию показалось, что клибонарии устремились на конницу магистра Агилона, что было бы вполне разумным решением – это позволило бы легионерам Валента, числом едва ли не вдвое превосходящих своих противников, без помех атаковать пехоту Прокопия. Однако далее произошло нечто непонятное и выходящее за пределы здравого смысла. Как только конница Агилона сорвалась с места, чтобы достойно встретить врага, клибонарии вдруг резко свернули вправо, без страха подставляя свой фланг атакующему противнику.
– Это безумие! – воскликнул Руфин.
– Скорее предательство! – с горечью возразил ему Кастриций и оказался прав.
Конница магистра Агилона не стала атаковать клибонариев Валента. Она обошла их на рысях и скрылась в клубах пыли за спинами остановившихся легионеров. Зато клибонарии на полном скаку врезались в пехоту Фронелия. Удар был настолько внезапен, что железная стена не успела даже ощетиниться копьями и была буквально проломлена сразу в нескольких местах. А следом за клибонариями в битву вступили пехотинцы Валента, почти бегом бросившиеся на растерявшегося врага. Битва была проиграна Прокопием в течение нескольких минут. И самому императору осталось только одно – спасаться бегством. Так думал трибун Бархальба, командир охранной схолы, так же думал и Руфин, уже обнаживший меч. Однако у бывшего комита Прокопия было совсем другое мнение на этот счет. Он вдруг резко вскинул опущенную едва ли не к гриве коня голову и вознес правую руку к небесам:
– С нами римские боги, гвардейцы, – вперед.
Трудно сказать, что думали по поводу римских богов алеманы и руги, служившие в охранной схоле Прокопия, но все они дружно ринулись с холма вслед за императором в самую гущу торжествующих клибонариев. Их отчаянная атака смутила конников Валента, что позволило легионерам Фронелия почти без помех скатиться к реке и броситься в воду. Однако клибонарии очень быстро пришли в себя и стали теснить гвардейскую схолу, насчитывающую всего-то пять сотен бойцов, прямо в топь, о которой предупреждал Руфина старый патрикий. Сам Кастриций был уже мертв – дротик, пущенный сильной рукой клибонария, угодил патрикию в горло, и тот рухнул под копыта собственного взбесившегося коня.
– Прорываемся к реке! – крикнул Руфин трибуну Бархальбе.
Призыв был услышан, и уцелевшие гвардейцы ринулись к воде с пылом людей, умирающих от жажды. Руфин вышиб из седла двух подвернувшихся под руку клибонариев и уже почти достиг реки, когда чудовищный удар обрушился на его голову, и он провалился в черный омут беспамятства.
Очнулся Руфин уже под звездами. Ночь, похоже, вступила в свои права, и патрикию ничего другого не оставалось, как навеки распрощаться со скверно прожитым днем. Голова Руфина оказалась перевязана куском полотна, но рана,
