острастки, – пояснил венеду Стилихон.
– Венедов медведицами не испугаешь, – покачал головой Коташ. – А ведуний Лады тем более.
– Почему? – спросил Перразий, пришедший наконец в себя.
– Так ведь наши ведуны оборотни, – усмехнулся сотник. – Вот и боярин Гвидон из таких.
– Откуда ты знаешь?
– Я по знакам на рубахе определил, что он птица высокого полета. И в Киян он приезжал, чтобы тамошним святыням поклониться.
– Гвидон был один?
– Нет, – покачал головой Коташ. – Но второй не венед и не росомон. Скорее всего, он римлянин, хотя одет по-венедски. Его Руфином звали.
В этот раз Перразий даже глазом не моргнул. Наоборот, возликовал душою. Поручение императора можно было считать выполненным. Требовалось только выбрать момент, чтобы блеснуть перед божественным Валентинианом глубиной своих познаний. Правда, корректора слегка насторожила легкость, с которой он добыл нужные знания, но, пообщавшись с другими венедами, он пришел к выводу, что его подозрения в адрес сотника Коташа необоснованны. О русах Кия знали практически все венеды. О городе Девине тем более. Что же касается города Кияна, то там располагались храмы едва ли не всех известных венедских богов.
Поездка Валентиниана по разоренной Панонии закончилась в Сабарии, обнесенном высокой стеной городе, где можно было наконец дать роздых людям, утомленным пусть и бескровным, но трудным походом. Император, увидевший собственными глазами ущерб, нанесенный цветущей провинции набегом варваров, был мрачен как никогда. Не исключено, правда, что он устал после долгой дороги. Все-таки Валентиниану уже исполнилось пятьдесят пять лет, и подобные переходы не могли не сказываться на его здоровье. Остановился он в курии, довольно приличном каменном здании, но приспособленном скорее для дел, нежели для отдохновения, да еще столь высокой особы. Комит Фавстин готов был уступить императору свой дом, но Валентиниан, верный себе, от его предложения отмахнулся.
Узнав, что император отдыхает, Перразий уже готов был покинуть курию, но его остановил трибун конюшни Цириалий, сказавший, что божественный Валентиниан уже спрашивал о корректоре и тому лучше поторопиться со своим докладом. В курию набилось довольно много людей. Кроме свиты императора, здесь находились еще и гвардейцы охранной схолы, которые ни на миг не оставляли гостей Валентиниана своим вниманием. Обыскали они даже Перразия, которого отлично знали в лицо. Корректор на гвардейцев не обиделся, поскольку отлично знал, насколько подозрительным бывает император, особенно когда находится в скверном настроении.
Валентиниан возлежал у камина, завернувшись в меха, хотя и на улице и в самом здании было тепло. Войдя в обширный зал, Перразий слегка кашлянул, после чего замер на пороге.
– Докладывай, – бросил ему через плечо император, не отрывающий взгляд от огня.
К счастью для корректора, он узнал действительно очень много и сейчас буквально сыпал именами и фактами.
– Какие еще амазонки? – спросил удивленный Валентиниан.
– Речь идет о жрицах богини Лады, которых с детских лет обучают владеть как оружием, так и различными способами обольщения. По моим сведениям, именно они помогли варварам захватить город Ацинк, околдовав трибуна Нигрина. Мимо развалин этого города ты проезжал недавно, император. По моим сведениям, город разрушили не квады, а готы с русколанами, которыми руководили рекс Оттон и боярин Гвидон. Они спустились к Ацинку на ладьях и ворвались в город через распахнутые ворота.
– Где-то я уже слышал эти имена, – задумчиво протянул император.
– Это те самые варвары, которые ограбили твой обоз, божественный Валентиниан, – с готовностью подсказал Перразий, в очередной раз удивившись цепкой памяти далеко уже не молодого императора.
– Друзья патрикия Руфина, – вспомнил Валентиниан. – Оборотни, напугавшие несчастного Серпиния до полусмерти. Он ведь, кажется, умер, этот юноша?
– К счастью, он выжил, но боюсь, что разум уже никогда не вернется к нему, – вздохнул корректор и сглотнул комок, подступивший к горлу.
– Неужели это было так страшно, Перразий?
– Это магия, божественный Валентиниан, и боярин Гвидон владеет ею в совершенстве.
– Что еще?
– Неприятные слухи о комите Фавстине, пока, правда, ничем не подтвержденные, – переступил с ноги на ногу Перразий.
– А именно? – бросил через плечо император.
– Говорят, что он купил ослицу для колдовского обряда.
– Он готовился напустить порчу? – Император вдруг резко обернулся и вперил потемневшие от гнева глаза в растерявшегося корректора.
– Не знаю, – честно признался Перразий. – Возможно, он пытался узнать будущее.
– Комит Фавстин христианин, он не вправе заниматься богопротивными делами, – холодно произнес Валентиниан. – Иди, корректор, и позови ко мне комита Пробста, я сам объясню ему, что делать.
Перразий чувствовал немалое смущение, покидая покои императора. Сам того не желая, он навлек немилость божественного Валентиниана на комита Фавстина. С другой стороны, он не мог утаить столь важную информацию от императора. Корректор взял за правило всегда говорить правду, невзирая на лица, за что и был обласкан Валентинианом, не раз ставившим его в пример другим чиновникам. В данном случае император, видимо, решил, что его недомогание как-то связано с колдовством, в котором подозревают Фавстина. Но Перразий тут совершенно ни при чем, и уж он-то никоим образом не отвечает за мысли императора, подозрительность которого порой выходила за рамки разумного.
Слух об опале комита Фавстина быстро распространился по городу и вызвал ропот недовольства в панонских легионах. Однако меры, предпринятые комитом Пробстом по приказу императора, быстро утихомирили страсти. Тем не менее обсуждение немилости, обрушившейся на высокородного Фавстина, продолжалось. И в него включились не только чиновники императора, но и жители Сабарии. Многие сходились на том, что вина комита неоспорима. Он хотя и подавил, в конце концов, мятеж, но позволил варварам разорить провинцию империи. Конечно, далеко не всякая война заканчивается триумфом. И разумеется, император Валентиниан, на счету которого кроме блистательных побед было немало и горчайших поражений, знает это не хуже других, тогда тем более непонятно, почему он вдруг решил, что именно Фавстин заслуживает жуткой и позорной смерти. Десять лет тому назад император жесточайшим образом расправился с участниками мятежа комита Прокопия. А его любимицы Золотая Крошка и Прелесть из забавных зверушек превратились в людоедок. Но тогда речь шла о мятежниках, хотя многие из казненных участвовали в неудавшейся затее Прокопия только на словах. Ныне же смерть грозила человеку пусть и оплошавшему, но преданному императору. Зачем же такая жестокость?
Именно этот вопрос задал комиту Меровладу трибун конюшни Цириалий от имени едва ли не всех чиновников императорской свиты. Молодой трибун был родным братом императрицы Юстины, и именно поэтому многим казалось, что он знает больше остальных. Однако Цириалий был слишком робким и нерешительным человеком, чтобы пользоваться доверием всесильного императора, который свою любовь к жене и рожденному ею младшему сыну не собирался распространять на их родственников. Иное дело сорокалетний комит, прошедший с императором долгий путь и пользовавшийся его безграничным доверием.
– Поражение поражению рознь, – холодно заметил руг. – А Фавстина обвиняют еще и в колдовстве. Он сам признался высокородному Пробсту, что прибег к магии в крайне стесненных обстоятельствах.
– Но ведь ему действительно было нелегко, – робко запротестовал Цириалий.
– Возможно, – бросил Меровлад. – Но император не склонен прощать христианину пренебрежения истиной верой. А кроме всего прочего, он полагает, что Фавстин либо собирался напустить, либо уже напустил на него порчу.
– Но ведь Фавстин готов отдать жизнь за императора, – вскричал потрясенный Цириалий.
– Мы все преданы божественному Валентиниану, – строго заметил Меровлад. – Но это не избавляет нас от ошибок, которые мы совершаем на свою беду. Мой тебе совет, светлейший Цириалий, держи язык за зубами и не вздумай хлопотать о человеке, участь которого уже решена. Иначе и тебе найдется место в клетке Золотой Крошки и Прелести.
Молодого трибуна даже передернуло от ужаса и отвращения. Будучи человеком впечатлительным, он до холодного пота боялся людоедок и до икоты – комита Пробста, который по воле императора вершил суд и расправу над врагами Рима. Или, точнее, над теми людьми, которых божественный Валентиниан считал таковыми.
– Высокородный Пробст обещал мне, что задушит Фавстина перед тем, как бросить его тело в клетку, – сказал руг. – И это все, что я могу сделать для оплошавшего комита. Что же касается медведиц, то они еще получат свое свежее мясо. По моим сведениям, император готовит для вождей квадов смертельную ловушку, но об этом тебе лучше помолчать, светлейший Цириалий.
Трибун Цириалий внял совету мудрого комита, ибо относился к ругу Меровладу с величайшим уважением. Именно по совету Меровлада император Валентиниан назвал своим наследником не старшего сына Грациана, уже достигшего двадцатилетнего возраста, а малолетнего сына Юстины, которого, по римскому обычаю, именовали тем же именем, что и отца. И очень немногие люди, включая и Цириалия, догадывались, что семилетнего мальчика следовало бы назвать по-другому, совсем не на римский манер. Но трибун конюшни скорее откусил бы себе язык, чем признался в своих сомнениях кому бы то ни было. И дело здесь было не только в безграничной преданности родной сестре, но и в страхе, который он испытывал перед могучим ругом.
Проводив
