столе, уже 'кипела жизнь'. Бутылки всех цветов и всевозможного роста стояли рядами, как на полках в театральных буфетах, и, отражая в себе ламповый свет, ждали нашего внимания. Соленая, маринованная и всякая другая закуска стояла на другом столе с графином водки и английской горькой. Около же винных бутылок стояли два блюда: одно с поросенком, другое с холодной осетриной... - Ну-с... - начал граф, наливая три рюмки и пожимаясь, как от холода. - Будем здоровы! Бери свою рюмку, Каэтан Казимирович! Я выпил, поляк же отрицательно покачал головой. Он придвинул к себе осетрину, понюхал ее и начал есть. Прошу извинения у читателя. Сейчас мне придется описывать совсем не 'романтическое'. - Ну-с... они выпили по другой, - сказал граф, наливая вторые рюмки. - Дерзай, Лекок! Я взял свою рюмку, поглядел на нее и поставил... - Чёрт возьми, давно уже я не пил, - сказал я. - Не вспомнить ли старину? - И, не долго думая, я налил пять рюмок и одну за другой опрокинул себе в рот. Иначе я не умел пить. Маленькие школьники учатся у больших курить папиросы: граф, глядя на меня, налил себе пять рюмок и, согнувшись дугой, сморщившись и качая головой, выпил их. Мои пять рюмок показались ему ухарством, но я пил вовсе не для того, чтобы прихвастнуть
{03277}
талантом пить... Мне хотелось опьянения, хорошего, сильного опьянения, какого я давно уже не испытывал, живя у себя в деревеньке. Выпивши, я сел за стол и принялся за поросенка... Опьянение не заставило долго ждать себя. Скоро я почувствовал легкое головокружение. В груди заиграл приятный холодок - начало счастливого, экспансивного состояния. Мне вдруг, без особенно заметного перехода, стало ужасно весело. Чувство пустоты, скуки уступило свое место ощущению полного веселья, радости. Я начал улыбаться. Захотелось мне вдруг болтовни, смеха, людей. Жуя поросенка, я стал чувствовать полноту жизни, чуть ли не самое довольство жизнью, чуть ли не счастье. - Отчего же вы ничего не выпьете? - обратился я к поляку. - Он ничего не пьет, - сказал граф. - Ты не принуждай его. - Но все-таки хоть что-нибудь да пьете же! Поляк положил себе в рот большой кусок осетрины и отрицательно покачал головой. Молчание его меня подзадорило. - Послушайте, Каэтан... как вас по батюшке... отчего вы всё молчите? - спросил я его. - Я не имел еще удовольствия слышать вашего голоса. Две брови его, похожие на летящую ласточку, поднялись, и он поглядел на меня. - А вам желательно, чтоб я говорил? - спросил он с сильным польским акцептом. - Весьма желательно. - А на что вам? - Помилуйте! На пароходах за обедом чужие и незнакомые люди поднимают между собой разговор, а мы с вами знакомы уже несколько часов, рассматриваем друг друга и не проговорили между собой еще ни одного слова! На что это похоже? Поляк молчал. - Отчего же вы молчите? - спросил я, обождав немного. - Ответьте что-нибудь! - Я не желаю отвечать вам. В вашем голосе я слышу смех, а я не люблю насмешек. - Он нисколько не смеется! - встревожился граф. - Откуда это ты взял, Каэтан? Он дружески...
{03278}
- Со мной графы и князья не говорили таким тоном! - сказал Каэтан, хмурясь. - Я не люблю такого тона. - Стало быть, не удостоите беседой? - продолжал я приставать, выпивая еще рюмку и смеясь. - Знаешь, зачем собственно я приехал сюда? - перебил граф, желая переменить разговор. - Я тебе не говорил еще об этом? Прихожу я в Петербурге к одному знакомому доктору, у которого я лечусь постоянно, и жалуюсь на свою болезнь. Он выслушал, выстукал, ощупал, знаешь ли, всего и говорит: 'Вы не трус?' Я хоть не трус, но, знаешь, побледнел: 'Не трус', - говорю. - Короче, брат... Надоело. - Предсказал скорую смерть, если я не оставлю Петербурга и не уеду! У меня вся печень испорчена от долгого питья... Я и решил ехать сюда. Да и глупо там сидеть... Здесь именье такое роскошное, богатое... Климат один чего стоит!.. Делом, по крайней мере, можно заняться! Труд самое лучшее, самое радикальное лекарство. Не правда ли, Каэтан? Займусь хозяйством и брошу пить... Доктор не велел мне ни одной рюмки... ни одной! - Ну, и не пей.
