медленно, с видимою неохотой выпил чай и, возвращая мне стакан, спросил робко: - А нет ли у вас, дружок, чего-нибудь... закусить? Я еще не обедал. У нас ничего не было. Я сходил в ресторан и принес ему обыкновенный рублевый обед. - За ваше здоровье, голубчик! - сказал он Зинаиде Федоровне и выпил рюмку водки. - Моя маленькая, ваша крестница, кланяется вам. Бедняжка, у нее золотушка! Ах, дети, дети! - вздохнул он. - Что ни говорите, кума, а приятно быть отцом. Жоржиньке непонятно это чувство. Он еще выпил. Тощий, бледный, с салфеткой на груди, точно в передничке, он с жадностью ел и, поднимая брови, виновато поглядывал то на Зинаиду Федоровну, то на меня, как мальчик. Казалось, что если бы я не дал ему рябчика или желе, то он заплакал бы. Утолив голод, он повеселел и стал со смехом рассказывать что-то о семье Биршовых, но, заметив, что это скучно и что Зинаида Федоровна не смеется, замолчал. И как-то вдруг стало скучно. После обеда оба сидели
{08185}
в гостиной при свете одной только лампы и молчали: ему тяжело было лгать, а она хотела спросить его о чем-то, но не решалась. Так прошло с полчаса. Грузин поглядел на часы. - А пожалуй, что мне и пора. - Нет, посидите... Нам поговорить надо. Опять помолчали. Он сел за рояль, тронул один клавиш, потом заиграл и тихо запел: 'Что день грядущий мне готовит?' - но по обыкновению тотчас же встал и встряхнул головой. - Сыграйте, кум, что-нибудь, - попросила Зинаида Федоровна. - Что же? - спросил он, пожав плечами. - Я всё уже перезабыл. Давно бросил. Глядя на потолок, как бы припоминая, он с чудесным выражением сыграл две пьесы Чайковского, так тепло, так умно! Лицо у него было такое, как всегда - не умное и не глупое, и мне казалось просто чудом, что человек, которого я привык видеть среди самой низменной, нечистой обстановки, был способен на такой высокий и недосягаемый для меня подъем чувства, на такую чистоту. Зинаида Федоровна раскраснелась и в волнении стала ходить по гостиной. - А вот погодите, кума, если вспомню, я сыграю вам одну штучку, - сказал он. - Я слышал, как ее играли на виолончели. Сначала робко и подбирая, затем с уверенностью он наиграл 'Лебединую песню' Сен-Санса. Сыграл и повторил. - Мило, ведь? - сказал он. Взволнованная Зинаида Федоровна остановилась около него и спросила: - Кум, скажите мне искренно, по-дружески: что вы обо мне думаете? - Что же сказать? - проговорил он, поднимая брови. - Я люблю вас и думаю о вас одно только хорошее. Если же вы хотите, чтоб я говорил вообще по интересующему вас вопросу, - продолжал он, вытирая себе рукав около локтя и хмурясь, - то, милая, знаете ли... Свободно следовать влечениям своего сердца - это не всегда дает хорошим людям счастье. Чтобы чувствовать себя свободным и в то же время счастливым, мне кажется, надо не скрывать от себя, что жизнь
{08186}
жестока, груба и беспощадна в своем консерватизме, и надо отвечать ей тем, чего она стоит, то есть быть так же, как она, грубым и беспощадным в своих стремлениях к свободе. Я так думаю. - Куда мне! - печально улыбнулась Зинаида Федоровна. - Я уже утомилась, кум. Я так утомилась, что не пошевельну пальцем для своего спасения. - Ступайте, кума, в монастырь. Это он сказал шутя, но после его слов у Зинаиды Федоровны, а потом и у него самого на глазах заблестели слезы. - Ну-с, - сказал он, - сидели-сидели, да поехали. Прощайте, кумушка милая. Дай бог вам здоровья. Он поцеловал ей обе руки и, нежно погладив их, сказал, что непременно побывает еще на днях. Надевая в передней свое пальто, похожее на детский капотик, он долго шарил в карманах, чтобы дать мне на чай, но ничего не нашел. - Прощай, голубчик! - сказал он грустно и вышел. Никогда не забуду того настроения, какое оставил после себя этот человек. Зинаида Федоровна все еще продолжала в волнении ходить по гостиной. Не лежала, а ходила - уж одно это хорошо. Я хотел воспользоваться этим настроением, чтоб откровенно поговорить с ней и тотчас уйти, но едва я успел проводить Грузина, как послышался звонок. Это пришел Кукушкин.
