– Бык, ты что, взбесился?
– Говори со мной нормально, а то я трубку положу. Вот на дороге раненого не подобрали – и он умер, а отвезли бы в больницу – был бы жив. За это судят?
– Судят.
– Здесь то же самое.
– Не-е, не то же самое.
– А я тебе говорю, то же самое. Опять же есть корыстные мотивы их поведения.
– Чего-чего?
– А квартира? Катьке сейчас с женишком своим и будущим чадом куда деваться? Снимать? А тут, пожалуйста, двухкомнатная квартира в центре. Катька так полагает, во всяком случае. Она пыталась за моей спиной прописаться и бабушку успела охмурить. Хорошо, я вовремя вмешался.
– Бык, понятно, у тебя мама умерла, и отвык ты от нас за два года в своей Америке. Но все равно мне кажется, что ты меня за дурака считаешь. А ты где был? От Катьки до бабушки час езды, а от тебя – десять часов лёта. Разница только во времени и цене билетов. Не помог, вот и подавай на себя в суд.
– Нет. Разница в том, что я был далеко и не мог оценить ее состояние. А у них все было на виду, потребность в помощи бросалась в глаза, нужно было только руку протянуть.
– Ну и протянул бы.
– Я же тебе объясняю, что я не имел информации…
– Бык, пойди выпей рюмочку и поспи минуток шестьсот.
– Сам иди в ж…, – Вадим повесил трубку.
«Да, разговор с Лёнькой не получился, – говорил Вадим то про себя, то вслух, прохаживаясь по квартире. – Было бы, конечно, хорошо взять Лёньку в помощь, он малый неглупый и обязательный. Я-то сам могу не успеть раскрутить это все до отъезда. Начать надо, наверное, со справки из больницы, что если бы оказали вовремя медицинскую помощь, то… Нет, как-нибудь не так, но чтоб было ясно, что можно было избежать конца… Ну, не избежать, а, скажем, отсрочить. В общем, добиться любой бумажки, в которой бы было написано, что болезнь могла бы пойти по-другому, а потом с этой бумажкой к адвокату. Суд, приговор – этого ничего не требуется, но они должны знать, что безнаказанными не останутся.
Я не Гамлет, никого убивать не собираюсь, но не должно быть так, что умер человек из-за них, а никому дела нет, всем по фигу.
Все американцы какие-то тупые, поговорить ни о чем нельзя, никто ничего не знает, а здесь все всё знают и понимают, но никому ни до чего дела нет, какой-то российский «пофигизм». Поэтому в Америке всё работает, а здесь всё разваливается. Не могу этого принять. Они ходят, жрут, плодятся и плюют на меня, как перед этим на бабу Валю плевали. Не чувствуют вины ни передо мной, ни перед ней. Пусть хоть испугаются, может быть, тогда проснется в них что-то человеческое. А то рассуждают о Боге, лоб крестят, в церковь ходят, а сами обыкновенного сочувствия к близкому человеку лишены…»
Хорошо, что эти мысли ни к каким практическим действиям не привели. А то был бы такой позор, перед покойницей бы стыдно стало.
«Лёка сильно мне помог, – думал Вадим. – Старался по-настоящему, хотя и надоедал при этом… иногда. А ведь Лёке корысти, вроде бы, никакой, не то что этим. Надо бы его в ресторан, что ли, сводить. Или в баню, он большой любитель. Дорого, зараза. Денег и так мало. Ладно, приглашу его. Потом все равно окажется, что времени нет, он же первый об этом и скажет. Время действительно поджимает. А я скажу, мол, вот видишь, ты не хочешь, отказываешься, а я уже устал бороться с постоянным противодействием, не хочешь – как хочешь… Или дам ему ключи от квартиры, пока квартира пустая стоит, нужно же и ему иногда отдохнуть от семейства, а то изображает из себя примерного семьянина, а сам так же мучается, как я, только терпит и притворяется. Заодно и присмотр какой-то будет… Вообще, опасно как-то, потом перед Мариной с Катькой не очень-то… Их не пускаю, а Лёку пустил… Дам Лёке ключ от верхнего замка, а от нижнего, скажу, потом пришлю. А что, и пришлю, если нужно будет… Лучше приглашу я Лёку в Америку, в гости. Пусть приезжает, я буду рад. Его приглашу, а Надьку его нет. Она загранпаспорт себе еще не оформила, поэтому, скажу, ее и не зову. Пусть без жены приезжает. Да ему и самому, небось, хочется без жены съездить. Так и сделаю, нормально все. А там видно будет».
«Ну вот, и все. Опять Лёнькины «Жигули», Шереметьево и назад, в Америку. – думал Вадим. – Нет, не домой все-таки. В Америке не дом. Плохо там. Люди непривычные. Там, правда, Митька. Но тоже странный мальчик. Не любит он меня так, как я бы этого хотел. Жена тоже не радует. Что- то ей надо, чего мне не надо. Нет с ней счастья, не понимает она меня… Вообще-то ничего баба, хозяйственная, готовит хорошо, в квартире чисто, пыли нет…На горных лыжах катаемся втроем. На работу сейчас выйду, а в ближайший week-end погрузим лыжи на «Тойоту» и в горы. Близко довольно, девяносто пять миль. В Америке воздух лучше, дышится полегче, чем в Москве. Но все равно в Америке что-то не то.
А здесь? Тоже плохо. Дочка никудышная. Расписалась со своим через десять дней после смерти бабушки. Говорю, отложите, сороковины пройдут, тогда. Мы, говорят, потихонечку. Где потихонечку: и расписались, и обвенчались. Я первый раз на венчании был, интересно. «Исайя, ликуй!». Потом к ним. Мол, просто «по бокалу шампанского». Действительно, не было ничего приготовлено, кроме шампанского. Но все понаехали, молодежь, глазенками зыркают. Побежал Гена за водкой, за закуской, благо, сейчас просто. Какие все-таки гады. Ни в грош меня не ставят. Аргументы приводят – Катька беременна. Ну и что? Неудобно перед людьми. Мне было бы удобно, я бы сказал: «Товарищи дорогие, извините, хоть бракосочетание мы и провели в силу обстоятельств, но у нас траур, катина бабушка умерла. Поэтому свадьба будет в марте. Приходите, всех вас ждем!» Что тут обидного? Смотреть на них на всех противно. Хорошо хоть Лёку уговорил прийти на свадьбу, одна непротивная рожа…
Шура еще, чучело, что с ней делать? Куда-то ее надо девать. Вроде, Марина собиралась ее к себе забрать на лето. Надо будет сказать Шуре, чтобы свою квартиру завещала Катьке. Вот пусть Марина с Катькой о Шуре и заботятся, отрабатывают.
Формально разобраться, много за этот приезд сделал: с матерью успел попрощаться, на тот свет её проводил – был рядом, схоронил, памятник сделал, дочку замуж выдал, документы на вступление в наследство подал, подлечился неплохо.
Но это формально, а в душе удовлетворения не чувствуется, ощущение несчастья не проходит. Лёка сказал, что моя модель – это несчастный человек, который держит в руках толстенную пачку денег, а сам все время говорит, как попугай: «Денег нет, денег нет, денег нет». А если кто-нибудь из близких скажет ему: «Так вот же деньги, в руках!», то этот человек ответит трагическим голосом: «Даже ты меня не понимаешь…» Обидная модель. Лёка вообще, не церемонится, думает, что мы еще школьники. А мы уже старые, мог бы быть потактичнее, поглубже, что ли. Нет у них ни у кого желания заглянуть в душу ближнего, посочувствовать.
Все-таки главный вывод из этой поездки, что ни от кого ничего мне ждать не приходится. Один человек…»
