'Он идет по длинной, прямой, как вытянутый ремень, дороге... Она, бледная, неподвижная, как статуя, стоит и ловит взглядом каждый его шаг' [С.4; 83]. 'Ремень' в данном случае, призванный дать представление о дороге, вместе с тем взаимодействует, казалось бы - вопреки логике, и с характером персонажа, с его ролью в судьбе несчастной женщины. 'Статуя' же, связанная грамматически со словом 'неподвижная', еще раз вызывает ассоциацию с бледностью Пелагеи, дважды подчеркнутой автором.
И художественная функция сравнений интересна, и сам рассказ интересен, по-настоящему хорош. Кстати, именно он привлек внимание Д.В.Григоровича, который 'настойчиво рекомендовал Чехова А.С.Суворину'. Так Антоша Чехонте был допущен в большую литературу. С.86
Однако в середине июля 1885 года молодой писатель таких последствий не предполагал. Рассказ же, по его собственным словам, 'писал в купальне' [П.1; 218].
После явной художественной удачи, а, быть может, и в связи летним дачным сезоном, располагающим к некоторой расслабленности, А.Чехонте постепенно отходит от экспериментов с тропами. Редкими становятся даже сравнения-штампы. На спад идет и его особый интерес к обращенным и бессоюзным сравнениям.
Последним всплеском стало не очень выразительное сравнение из рассказа 'Мертвое тело' (1885): 'Освещенный луною, этот туман дает впечатление то спокойного, беспредельного моря, то громадной белой стены' [С.4; 126]. Отголоски прежнего интереса можно найти в рассказе 'Средство от запоя' (1885), написанном уже в октябре, к началу театрального сезона: 'Представьте вы себе высокую, костистую фигуру со впалыми глазами, длинной жидкой бородой и коричневыми руками, прибавьте к этому поразительное сходство со скелетом, которого заставили двигаться на винтах и пружинах, оденьте фигуру в донельзя поношенную черную пару, и у вас получится портрет Гребешкова' [С.4; 176].
В рассказе 'Мертвое тело', вероятно, в связи с жанровой, 'сценочной' природой текста, всплывают метонимии: 'козлиная бородка', 'ряска'.
Но куда более удивляет неожиданное и - довольно 'концентрированное' появление гипербол в футуристической юмореске 'Брак через 10-15 лет' (1885):
'В гостиной сидит девица лет 20-25. Одета она по последней моде: сидит сразу на трех стульях, причем один стул занимает она сама, два другие - ее турнюр. На груди брошка, величиной с добрую сковороду. Прическа, как подобает образованной девице, скромная: два-три пуда волос, зачесанных кверху, и на волосах маленькая лестница для причесывающей горничной. Тут же на пианино лежит шляпа девицы. На шляпе искусно сделанная индейка на яйцах в натуральную величину.
Звонок. Входит молодой человек в красном фраке, узких брюках и в громадных, похожих на лыжи, башмаках' [С.4; 222].
Нетрудно заметить некоторый стилистический сбой в описании молодого человека. Если гиперболизированные атрибуты внешнего облика девицы, элементы ее одежды подаются как нормативные, то при описании гостя автор не удерживается от оценочного замечания, подкрепленного сравнением 'в громадных, похожих на лыжи, башмаках'.
В целом преувеличения служат здесь выражению иронической авторской мысли, согласно которой изменения жизни через 10-15 лет будут носить, скорее, количественный характер, как в смысле увеличения размеров турнюров, брошек, шляп, башмаков, так и в смысле увеличения доли цинизма в сфере заключения браков. Но эта гиперболизация представлена здесь настолько густо, что также вызывает ощущение эксперимента.
Отношение А.Чехонте к собственным литературным занятиям долгое время было двойственным, серьезным и несерьезным одновременно. С.87
С одной стороны 'Безотцовщина', претендующая на постановку очень значимых социально- психологических проблем и предполагавшаяся к постановке 'на сцене Малого театра в бенефис М.Н.Ермоловой', ряд серьезных рассказов, с другой - литературная поденщина в юмористических изданиях, приносившая кое-какие заработки, но явно не удовлетворявшая молодого Чехова ни морально, ни материально. 13 мая 1883 года он писал брату: 'Я газетчик, потому что много пишу, но это временно... Оным не умру. Коли буду писать, то непременно издалека, из щелочки... Не завидуй, братец, мне! Писанье, кроме дерганья, ничего не дает мне. 100 руб., крые я получаю в месяц, уходят в утробу, и нет сил переменить свой серенький, неприличный сюртук на что-нибудь менее ветхое. Плачу во все концы, и мне остается nihil. В семью ухлопывается больше 50. Не с чем в Воскресенск ехать. (...)
Живи я в отдельности, я жил бы богачом, ну, а теперь... на реках Вавилонских седохом и плакохом... (...) Мои рассказы не подлы и, говорят, лучше других по форме и содержанию, а андрюшки дмитриевы возводят меня в юмористы первой степени, в одного из лучших, даже самых лучших; на литературных вечерах рассказываются мои рассказы, но ... лучше с триппером возиться, чем брать деньги за подлое, за глумленье над пьяным купцом, когда и т. д. Черт с ними! Подождем и будем посмотреть, а пока походим в сереньком сюртуке. Погружусь в медицину, в ней спасение, хоть я и до сих пор не верю себе, что я медик, а сие значит, что ... так говорят по крайней мере, а для меня решительно все одно... что не на свой факультет я попал' [П.1; 70].
Приведенный фрагмент письма цитировался в работах литературоведов множество раз. Но обширная цитата лучше дает почувствовать эмоциональное состояние пишущего. Это не состояние минуты. Такое настроение сопутствовало юмористу А.Чехонте многие годы, иногда прорываясь в его рассказах. Неудовлетворенность, метание между литературными и медицинскими занятиями и - не очень твердая надежда на будущее: 'Оным не умру. (...) Подождем и будем посмотреть, а пока походим в сереньком сюртуке'. Вторым планом здесь проходит мысль о накоплении сил, о подготовке себя самого к чему-то более достойному.
В декабре 1885 года, побывав в Петербурге, где издавался журнал 'Осколки', Чехов с удивлением обнаружил, что у него есть поклонники, есть имя, что за его творчеством следят, с нетерпением ждут новых рассказов: 'Я был поражен приемом, крый оказали мне питерцы. Суворин, Григорович, Буренин... все это приглашало, воспевало ... и мне жутко стало, что я писал небрежно, спустя рукава. Знай, мол, я, что меня так читают, я писал бы не так на заказ...' [П.1; 177].
Помимо приглашения в суворинское 'Новое время' Чеховым было также получено предложение Н.А.Лейкина подготовить к изданию сборник рассказов. Можно не сомневаться в искренности чеховских слов: 'Прежде, когда я не знал, С.88
что меня читают и судят, я писал безмятежно, словно блины ел; теперь же пишу и боюсь...' [П.1; 184].
Еще одним потрясением в ряду описанных и приятных для Чехова событий стало личное письмо Д.В.Григоровича, которое позже молодой писатель трактовал как державинское напутствие юному Пушкину. В ответном письме Чехов признавался: 'Все мои близкие всегда относились снисходительно к моему авторству и не переставали дружески советовать мне не менять настоящее дело на бумагомаранье. У меня в Москве сотни знакомых, между ними десятка два пишущих, и я не могу припомнить ни одного, который читал бы меня или видел во мне художника. (...) За пять лет моего шатанья по газетам я успел проникнуться этим общим взглядом на свою литературную мелкость, скоро привык снисходительно смотреть на свои работы и - пошла писать! (...) Как репортеры пишут свои заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно, нимало не заботясь ни о читателе, ни о себе самом... Писал я и всячески старался не потратить на рассказ образов и картин, которые мне дороги и которые я, бог знает почему, берег и тщательно прятал. (...)
Вся надежда на будущее. Мне еще только 26 лет. Может быть, успею что-нибудь сделать, хотя время бежит быстро' [П.1; 218-219].
Последние слова не означали, что Чехов перечеркивал все, сделанное им ранее. Уже хотя бы потому, что и само письмо, при всей его патетичности, отразило в себе некоторые вполне устоявшиеся черты чеховского стиля, в частности - особое отношение к сравнительным оборотам. Эту свою черту писатель сознавал и сам:
'Но вот нежданно-негаданно явилось ко мне Ваше письмо. Простите за сравнение, оно подействовало на меня, как губернаторский приказ , т.е. я вдруг почувствовал обязательную потребность спешить, скорее выбраться оттуда, куда завез...' [П.1; 218-219].
Изменения должны были произойти неизбежно, затронув все уровни чеховской поэтики. Однако они были подготовлены предшествующей работой писателя и шли в направлении, которое Чехов определил для
