И яркое, зримое сравнение поглощается текстом, тонет в нем, становится его органической частью, такой же, как и другие его элементы. И завершается выделенный фрагмент, быть может, не самым важным, но привлекшим внимание героини обстоятельством, что молодые голоса двух послушников 'звонко раздаются в неподвижном воздухе, и можно разобрать каждое слово'.
При таком построении этого обширного описания именно последние два предложения, завершающие фрагмент, приобретают особую весомость и многозначительность.
Такую же весомость и многозначительность могло бы приобрести сравнение, окажись оно в ударной, завершающей позиции. И тогда оно имело бы все предпосылки превратиться в самодостаточный, очень многозначительный микросюжет, существенно влияющий на эмоциональный фон рассказа.
Но Чехов помещает такое необычное, очень выигрышное сравнение в середину описания, где оно не может играть какой-то самостоятельной роли.
Видимо, это принцип чеховской работы со сравнениями, характерный для данного периода.
И даже не частый у Чехова случай метаморфозы не приводит к возникновению самоценного образа, не происходит частичного или полного замещения одного предмета другим.
Такую метаморфозу находим в известном рассказе 'Воры' (1890), который поставил в тупик даже некоторых чеховских почитателей необычностью художественных решений.
Описывая танец Любки, повествователь говорит, что 'ее красное платье раздулось в колокол' [С.7; 319].
Казалось бы, 'колокол' стоит в сильной позиции и вполне способен вытеснить в сознании читателя 'платье', на что и рассчитано использование метаморфозы как приема.
Но этого не происходит.
Скорее всего мешает определение. Удельный вес 'красного платья' слишком велик. Сказывается и собственная форма платья, соотносимая с колоколом.
И читатель видит не колокол, а красное платье, принявшее колоколообразную форму.
Метаморфоза по сути выполняет функцию сравнения.
Снова Чехов стремится как бы чуть придержать, пригасить силу художественного эффекта, чтобы он не приобрел самодовлеющего характера, чтобы не 'выпирал' из текста.
Совсем иные задачи решают в тексте, казалось бы, самодостаточные сравнения из рассказа 'Гусев' (1890): С.110
'А наверху в это время, в той стороне, где заходит солнце, скучиваются облака; одно облако похоже на триумфальную арку, другое на льва, третье на ножницы...' [С.7; 339].
Очень странные, необязательные и такие нелогичные сравнения.
И в то же время - очень логичные, подчиненные общему принципу.
Они еще раз, окончательно, утверждают полнейший алогизм, абсурдность только что описанных событий, их независимость от индивидуальной человеческой воли.
И полную независимость от человеческой воли и такой абсурдной людской жизни - потрясающего великолепия естественной природной жизни, имеющего 'цвета ласковые, радостные, страстные, какие на человеческом языке и назвать трудно' [С.7; 339]. Многоточие, завершающее цепочку сравнений, создает паузу и вполне позволяет выделить их в отдельный абзац. Однако писатель предпочел сохранить единство пейзажного описания.
Чехов и прежде с интересом изображал причудливую игру облаков в небе.
Можно было бы привести много примеров, но все же самую характерную параллель только что рассмотренным сравнениям находим в рассказе 'Красавицы' (1888):
'Я готов клясться, что Маша, или, как звал отец, Машя, была настоящая красавица, но доказать этого не умею. Иногда бывает, что облака в беспорядке толпятся на горизонте и солнце, прячась за них, красит их и небо во всевозможные цвета: в багряный, оранжевый, золотой, лиловый, грязно-розовый; одно облачко похоже на монаха, другое на рыбу, третье на турка в чалме. Зарево охватило треть неба, блестит в церковном кресте и в стеклах господского дома, отсвечивает в реке и лужах, дрожит на деревьях; далеко- далеко на фоне зари летит куда-то ночевать стая диких уток... И подпасок, гонящий коров, и землемер, едущий в бричке через плотину, и гуляющие господа - все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чем тут красота' [С.7; 160-161].
По сути весь приведенный фрагмент представляет собой обширное сравнение.
Эта масштабная картина заката понадобилась автору, чтобы соотнести человеческую беспомощность, неспособность объяснить красоту природного явления - с неспособностью доказать 'что Маша (...) была настоящая красавица'.
И облака, похожие на монаха, на рыбу и на турка в чалме, включенные в картину заката, представляющие собой лишь часть ее, решают ту же задачу.
Выделенные автором, поставленные в более выигрышную позицию, они вполне могли бы превратиться в нечто самодостаточное.
Однако автор распорядился ими иначе, нашел им такое место, где они не слишком привлекают внимание, включенные в длинный ряд признаков необычного, красивого заката.
Думается, что ощутимая разница, очевидная при сопоставлении, как Чехов распорядился одним в сущности образом в двух рассказах, симптоматична.
Рассказ 'Красавицы' опубликован в 1888, 'Гусев' - в 1890 году. С.111
Два года в развитии художника, вступившего в пору зрелости, - не так уж мало.
Позади у тридцатилетнего Чехова - десять лет литературного труда, приобретение читательского признания, выпуск первых книг, Пушкинская премия.
Позади и труднейшее путешествие через всю Россию, Сибирь и Дальний Восток - на Сахалин, позади каторжная работа писателя на этом каторжном острове.
И, поднимаясь по спирали творческого развития, Чехов вновь, уже на новом витке, возвращается к приемам, которыми пользовался несколько лет назад, в 1886 - 87 годах.
При этом старые приемы наполняются, как мы видели, новым содержанием.
Если необычные облака из рассказа 'Красавицы' (1888), органично включенные в контекст, решают по сути локальную задачу, то похожее сравнение из рассказа 'Гусев' (1890) уже в большей мере взаимодействует с подтекстом и решает задачу, прямо связанную с раскрытием авторской идеи в целом.
Сравнение возникает в финальной части произведения, в сильной позиции и как бы подводит своеобразный итог, предваряя собой заключительное и такое значимое пейзажное описание.
Следующая глава также будет посвящена раскрытию ведущих тенденций чеховской работы со сравнением, уже в последние годы творческой деятельности писателя. С.112
Глава VII
НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ
В начале 90-х годов чеховские сравнения приобретают все более концептуальный характер. Усложняются их функции в художественной системе произведения. Индивидуально-авторские сравнения у Чехова начинают работать по-особенному, по-чеховски.
Характерным примером является сравнение из рассказа 'Попрыгунья' (1892), обладающее всеми предпосылками для того, чтобы выделиться в самодостаточную структуру. Однако его положение в тексте гораздо сложнее.
'Артист говорил Ольге Ивановне, что со своими льняными волосами и в венчальном наряде она очень похожа на стройное вишневое деревцо, когда весною оно сплошь бывает покрыто нежными белыми цветами' [С.8; 8].
Обратим внимание на то, что это яркое сравнение приписано одному из гостей Ольги Ивановны, считавших своим долгом льстить молодой привлекательной женщине.
Кроме того, данное сравнение, вынесенное в отдельный абзац, включено в более широкий контекст, раскрывающий, опять-таки в сравнительном ключе, яркость, неординарность Ольги Ивановны и ее круга и - сугубую обыкновенность, прозаичность ее супруга, врача Дымова.
В таком положении это сравнение одновременно связано и с контекстом, 'работает' на создание эффекта 'особости' Ольги Михайловны, ее отдельности от Дымова и принадлежности миру красоты, миру искусства, и - с подтекстом, пока еще угадываемым, который раскроется в дальнейшем повествовании.
