ПРУД
Мне восемь лет. Каждую субботу я прихожу к Пруду. Иногда с родителями, но чаще всего сам. Мой дом недалеко от Пруда, и они за меня не беспокоятся.
Я несколько раз звал своих друзей с собой. Один раз они пришли, но им быстро стало скучно, и они ушли обратно в деревню, гонять колесо. А мне никогда не бывает скучно около Пруда.
Вокруг еловый лес. Тишина. Кто-то когда-то давно поставил у Пруда две грубо сколоченные лавки и стол между ними. Если нет дождя, я сажусь на лавку, ту, что ближе к Пруду, и смотрю на воду. Я так могу сидеть часами. Слушаю птиц и смотрю на воду, на отражение леса в черной воде.
Папа сказал, что вода такая черная, что похожа на нефть. Если бросить монетку в солнечный день — через секунду, на глубине десяти сантиметров, она уже пропадает, и ее яркий отблеск заглушается темнотой воды. А если бросить камень, по зеркальной поверхности медленно расходится круг. Медленно и долго. Точно как нефть, сказал папа. Черная и вязкая.
Я пару раз пытался прикормить рыб, которые живут в пруду, но они никогда не приплывали. Я уже почти решил, что в пруду вообще нет рыб. Ни одной. А потом все-таки увидел одну.
Как-то раз мы пришли с мамой и нашли на камнях недоеденную рыбину. Мама сказала, что это, наверное, выдра или бобер поймали рыбу и вылезли пообедать, а мы спугнули. Я все время смотрел на эту рыбину, на лежащие вокруг чешуйки размером с пятак и такие же блестящие, и мне было неприятно. Мне было неприятно, и я постоянно смотрел на эту рыбу. Она внутри была красная от крови. В ту субботу я не захотел оставаться один у Пруда, и мы быстро вернулись домой.
Но это было давно, месяца четыре назад, я с тех пор вырос и не боюсь всяких глупостей. Мне нравится приходить к Пруду и смотреть на воду и на отражение облаков. Нравится слушать, как шумит сухая трава на берегу, когда поднимается ветер.
Когда идет дождь, я захожу на коротенький мостик и смотрю на круги, расползающиеся по черной воде. У меня есть собственный зонтик, дедушка подарил, я его всегда с собой беру на Пруд, чтобы из-за дождя не пришлось возвращаться раньше времени.
А если нет дождя, я сижу на лавке и ем бутерброды, которые мне дает мама.
Мама говорит, что моя привычка ходить к Пруду — нездоровая, и ей это не нравится, и она на следующее лето отправит меня к бабушке. Папа с ней спорит. Я молчу, потому что до следующего лета еще далеко.
В теплые дни я засиживаюсь допоздна, до сумерек, а потом возвращаюсь домой, пью горячий чай и смотрю телевизор.
Мне триста лет.
Я живу в Пруду. Я темный и гибкий, и бОльшую часть своей жизни я сплю. Когда я хочу есть, я ловлю рыбу или мелкую живность и съедаю их без остатка. Один раз я выбрался есть рыбу на прибрежные камни. Грело солнце, и я наслаждался свежим рыбьим мясом, запахом и осенним теплом. Рыбина была огромной, и ее чешуя сверкала на солнце, как блестят монеты, которые люди иногда зачем-то кидают в Пруд.
В тот раз мне пришлось бросить рыбу на камнях. Кто-то шел в мою сторону, и я беззвучно скользнул в глубину.
Я собираю монеты, которые люди бросают в воду. Выкладываю на дне мозаику. Ее постепенно заносит глина, и я выкладываю новый слой.
Люди тут не купаются. Боятся черной воды и водорослей. Им нравятся другие пруды — с прозрачной водой. А мне нет. В прозрачной воде меня сразу увидят.
Кроме монет, в моей коллекции почти ничего нет. Пара ржавых цепочек. И часы. Часы необычные, у них стрелки нарисованы на стекле, а циферблат двигается. Они водонепроницаемые, но недавно в них кончился заряд, и они остановились.
Они упали с руки девушки, когда она и ее парень затеяли возню в лодке на середине Пруда. Я плавал под лодкой, касался ее склизкого днища и слышал их смех.
Мне нравилось смотреть, как цифры на часах ходят по кругу. Медленно, но упрямо. Я пытался поймать каждое неуловимое движение циферблата и засыпал. Жаль, что они остановились. Но вряд ли кто-нибудь когда-нибудь бросит мне в пруд упаковку батареек. Вместо дурацких монеток.
Мне почти не скучно. Я много думаю и много сплю.
Раньше я был не один, нас было двое. Второй был тут раньше меня. Когда я появился тут, Второй уже был. Мы дружили. А потом Второй подавился рыбной костью и умер. Мне пришлось его съесть, чтобы никто не нашел тело. Это было лет двести назад, что ли. Я все съесть не смог, но мне помогли рыбы.
Сначала было грустно и тяжело, и скучно. Потом привык.
Один раз я пытался перебраться в соседний пруд. Взял пару монеток, взял часы и цепочки и поплыл по ручью. Но ручей между прудами слишком мелкий, а вдоль него лежит тропинка через лес, Я боюсь людей, когда я не под водой. Я вернулся.
Каждую субботу я не сплю целый день. Я подплываю поближе к поверхности и наблюдаю. Выбираюсь в прибрежные камыши и сквозь листья смотрю, как он ходит по берегу. Как садится на лавку и ест бутерброды. Как бросает камешки в воду и смотрит на медленно расходящиеся круги. Иногда он кидает в воду хлеб. Не знаю зачем — наверное, пытается прикормить рыб. Но они никогда не приплывают. Они боятся — знают, что я где-то рядом. Прячутся на глубине, в зарослях, в прибрежной тине с другой стороны Пруда.
Когда идет дождь, он стоит на мостике со своим желтым зонтиком. Я плаваю на глубине полутора метров, но он не видит меня — из-за непрозрачной, черной воды. Он смотрит на круги, расходящиеся по воде от капель дождя. А я сквозь эти круги смотрю на его лицо. На его румяные щеки, и светлые, прилипшие ко лбу волосы, и яркие голубые глаза.
Триста лет назад я был таким же.
СТОЛБЫ
Город, осклабился Илья и захлопал в ладоши.
Он был очень маленьким, когда его отец Егор, зарубив собственную жену Машу топором, удавился в сарае на веревке, которой подпоясывал широкие штаны. Илюша остался один, но по родителям не скучал — он вообще ни по кому не скучал, потому что с трудом понимал, что происходило вокруг него, только улыбался и хлопал маленькими ладошками. Роды были тяжелыми — мать кричала несколько часов, а Илюша все никак не хотел вылезать на свет божий, цепляясь за теплое материнское нутро. Но деревенский лекарь Степан Матвеевич, гордившийся своим городским образованием и уважением среди деревенских, все-таки вытащил младенца из мамкиного нутра. Илья не плакал, а только смотрел удивленно на Степана Матвеевича, на толстую мамку, которая лежала потная и уставшая, почему-то сжимая правой рукой свою огромную грудь с круглым коричневым соском, который просвечивал сквозь белую, мокрую от пота рубашку.
Илья так ни разу и не заплакал — он с неизменным восторгом и удивлением смотрел на мир, который окружал его, и улыбался. Когда ему было уже года четыре, его мать, так и оставшаяся обрюзгшей после родов, сказала мужу, что их сын вроде бы какой-то идиот. Егор сплюнул на деревянный пол избы — сука, блядь, родишь идиотов, другого от тебя чего ожидать. Он уже давно потерял интерес к своей толстой некрасивой Марусе и даже после бутылки не смотрел на нее, зажимая за сараем соседских девок. Девки смеялись, отталкивали Егора, который годился им в отцы, визжали на всю деревню, но не жаловались, а ему хватало: потискав в руках молодые девичьи грудки, он успокаивался, или у него уже не хватало сил на то, чтобы настоять на своем, или просто он тискал девок потому, что так было нужно, а сам, после рождения Илюши, ничего не хотел.
Илюше едва исполнилось пять лет, когда его отец, напившись сильнее обычного, пришел в дом с топором в руке. Ну что, сука, дождалась, сказал он неожиданно спокойным голосом и рубанул Машу по