— Тебе не кажется, что это как-то неубедительно? Было-было хорошо, а теперь плохо. Непонятно почему.
— Чего же непонятного? — сказала я. — Что именно тебе непонятно?
— Ты тоже не разговариваешь со мной с тех пор, как мы здесь поселились, правда? А только ноешь. Эта твоя любовь — в чем она выражается? В регулярности нытья? Почему ты не можешь найти себе интересного дела? Почему ты не можешь оглядеться по сторонам и увидеть, в каком отличном месте ты очутилась? Почему ты не дружишь с местными — что, они недостойны внимания? Тебе не кажется, что ты дико предубеждена? Тебе не кажется, что ты сама загоняешь себя в этот свой капкан? Носишься со своими замшелыми представлениями о том, что тебе нужно, и даже не пытаешься подстроиться под обстоятельства, в которые попала?
— Нет, — сказала я.
— Что — нет?
— Мне так не кажется.
— Ну ладно, — неожиданно спокойно, даже и умиротворенно ответил Сеня. — Нет так нет.
Я ждала, что он что-нибудь добавит. Важное. Обнадеживающее. А он зевнул, разделся, залез в постель и почти сразу захрапел.
И я решила, что больше так не могу. Я решила, мне надо бежать. Я решила, что завтра дойду до шоссе, откуда мы тогда свернули, а там доберусь как-нибудь до города на попутках.
Я так решила, забралась на свою сторону кровати и тоже заснула.
А проснулась оттого, что под окном гудела машина. Кудахтали куры, орал неведомо откуда взявшийся петух, доносились приглушенные голоса, ветер стучал в окно веткой — но главное, гудела машина!
Я выскочила во двор, Сеня, держа под мышкой банку с огурцами, разговаривал посреди двора с бабкой-хозяйкой, под яблоней лежала коза, и она смотрела на меня серьезными желтыми глазами.
— Ну что, поехали? — спросил Сеня.
Я побежала к машине, оглядела ее со всех сторон. Машина была грязной, вид у нее был подзаброшенный, но она гудела, а на заднем сиденье лежала пара банок с не моим вареньем.
Я не стала умываться, одеваться, чистить зубы. Я потрепала бобика — и залезла внутрь. Бобик повизгивал, вертелся рядом, махал хвостом, но в машину не просился, и я захлопнула дверь.
Сеня еще поговорил, поговорил с бабулей, потом сел за руль. Вздохнул. Потер лоб. Поправил зеркала. Снял ручник. Неторопливо тронулся.
— Ты бы хоть попрощалась, — сказал Сеня.
Мы проехали березовый перелесок, куда мы с бобиком ходили по грибы. И луг с клевером, мышиным горошком, донником и шмелями.
— Где у тебя был записан тот адрес? Ярославский? — спросил Сеня.
Я закусила губу, посмотрела назад. Деревни уже не было видно, она осталась за пригорком. Я шмыгнула носом, поймала слезинку языком.
— Ты что, плачешь? Эй? — сказал Сеня. — Знаешь, у тебя неплохо получался грибной суп. Потрясающий был суп. И уха. И жареная картошка. И кабачки, — сказал Сеня. — И трусы ты шила мастерски, у меня никогда не было таких удобных. И эта майка, которая из старой скатерти, — она моя любимая, я всегда ее буду носить. Лиза, ты слышишь? Было здорово.
Я ревела долго-долго — мы уже выехали на шоссе, а я все ревела и ревела.
— Верхние Углы, — вдруг сказал Сеня.
— А? — спросила я.
— Мы проехали указатель. Верхние Углы.
Я поискала под сиденьем бутылку — та, старая, должна была валяться где-то здесь.
Она и валялась, и в ней еще была вода — я глотнула, у воды стал какой-то масляный привкус.
Мы ехали быстро и по встречной, мы обгоняли колонну грузовиков.
Я нашла носовой платок, высморкалась, вытерла слезы, вытащила из пыльного бардачка первый попавшийся диск, запихнула его в плеер.
И включила погромче.
ПРО ЗАЙЧИКОВ
Разбив зеркало вдребезги,
завернул, что осталось, в белую простыню и после этого растоптал ногами.
Оклеил осколками глобус
так, чтоб не видно ни стран, ни моря;
вбил крюк в верх и подвесил глобус к потолку.
Раскрутил. И носился по комнате, шлепал руками по солнечным зайчикам.
Заляпал все стены ладошками.
Крытый тысячей зеркалец глобус крутился туда, потом раскрутился обратно, а потом перестал крутиться совсем.
И зайчики перестали убегать. И один из них сел смирно ровно поверх его ладони,
и вдруг оказалось, что от этого зайчика не так радостно, как он думал,
не холодно, в общем, и не жарко.
Жарко только оттого, что набегался за последний час.
ШТОПА-КЛЁПА И ПИРАТСКИЕ СОКРОВИЩА
Вадик рос у мамы и бабушки.
Мама покупала Вадьке машинки и пистолеты, но он в них не играл, как играют все мальчишки, он только раскладывал их по всему ковру и разговаривал с ними: самый большой пистолет был королем, машинки становились придворными и рассказывали королю сказки. Но больше всего Вадька любил играть с бабушкиными коробками. В одной были разноцветные стеклянные бусины, бабушка говорила, что раньше они были собраны на нитках и мама носила их на шее, но Вадька был маленький и не понимал, поэтому бусы порвались. Вадька запомнил, что, когда ты маленький и не понимаешь, что-нибудь непременно рвется.
Еще у бабушки была коробка с шитьем, Вадька обожал раскладывать катушки, наперстки и штопки, самую большую серую штопку они с бабушкой назвали Штопа-Клёпа, бабушке приходилось сочинять про нее сказки и рассказывать Вадьке на ночь, а днем Вадька в эти сказки играл. Когда у бабушки было хорошее настроение, Штопа-Клёпа была старой доброй королевой, но когда у бабушки болела нога, эта штопка начинала капризничать и своевольничать, она ругала всех жителей коробки и заставляла их быстро шить ей платья или ходить за Чудом за тридевять земель.
А потом уже Вадька сам стал играть во всякие путешествия, но Клёпа так и осталась королевой.
Летом мама работала, а бабушка с Вадиком выезжали на дачу. Бабушка не любила дачу, там вода грелась в большом ведре на плите, а посуда мылась в тазу. Зато у бабушки на даче была подруга, бабушка Рая. Когда-то давно они с бабушкой жили в одной большой комнате, в этой комнате жили и другие бабушки, но все они были тогда молодые. Бабушки так много лет жили в этой комнате и так много о ней говорили, что Вадька думал, комната с бабушками успела объехать вокруг света; когда она плыла по морям, за ней
