Живые и прочие. 41 лучший рассказ 2009 года (антология)

рад. Клаус! Горячего вина с пряностями, да побыстрее! И пирог с мясом… Бочонок выйдет вместительный, а грядущее вино будет куда лучше нынешнего содержимого. Кстати, Михель, друг мой, у вас счастливый день. Будь тут почтенный наш Отто, вы бы драными ушами не отделались. Господин негоциант становится крайне щепетилен, когда дело касается его сестры.

— Да уж, — хмыкнул старшина бондарей, поглаживая чуть кривоватый нос.

Компания подобралась на славу: Отто, белобрысый купеческий наследник, вымоленный и набалованный, Варлам, сын бондаря, и Теофраст, будущий школяр, грамотей и затейник. Стоял поздний апрель, по дворам перла трава, на припеке старая черемуха уже раскрывала первые гроздья, обещая летнее изобилие черных вяжущих ягод. Варлам сетовал на житейские неурядицы — опять ему влетело дома за побитую посуду, кот, чертова зараза, прыгнул на полку и снес все, что там было, а отец решил, что это сыночек раззадорил вредную скотину.

— Давай сюда своего кота, — решительно сказал Теофраст, — мы его враз утихомирим.

— Яйца, что ли, резать? — недоверчиво спросил Варлам. — Мамка убьет точно.

И тогда Теофраст прочитал свою первую в жизни лекцию о чудодейственных свойствах флеботомии, каковая, будучи произведена в определенный месяц, способствует всяческому оздоровлению, как телесному, так и душевному:

— Вскрытие вен изгоняет дух буйства чрезмерного в людях! — И через некоторую паузу добавил: — И тварям полезна, наверно.

Потрясенные бездной премудрости, Варлам и Отто отправились ловить паскудного кота, а Теофраст тайком добыл ланцет из отцовского рабочего кошеля.

Шипящего и барахтающегося пациента распялили прямо под черемухой, ухватив за все четыре лапы. Кот злобно и беспомощно мотал башкой, ощерив клыки, и подвывал от горя и ужаса. Теофраст извлек инструмент, перекрестился перед началом операции и грохнулся наземь, чудом не напоровшись на лезвие. Чуть поодаль, грозная, как надвигающееся войско, возвышалась толстая деваха в перекошенном чепце. В руке у нее был, увесистый ком земли, а другим таким же она только что повергла в прах будущее светило медицины. Отто, увидев воительницу, чертыхнулся, пришел в смятение и отпустил свою половину кота. Бестия махом вывернулась и, располосовав рукав хозяйской куртки, унеслась прочь.

— Ну дрянь, — заорал Варлам, — ты схлопочешь сейчас!

— Не советую, — тихо сказал Отто, подбирая ланцет, — у нее рука тяжелая.

Флеботомия, безусловно, удалась, но как-то странно.

— Вот уродина! — кипятился Варлам, истекая, кровью и ненавистью. — Я ей ноги вырву. Отто, ей что, жить надоело, дуре набитой? Я ее убью!

Отто пожал плечами:

— Не убьешь. Сестра сама за зверье кого хочешь убьет.

— Какая она тебе сестра — приживалка чертова, — сплюнул Варлам и совершенно неожиданно получил в морду от щуплого Отто.

— Мало кто в это верит, но наша кроткая Агнесса бывает весьма сурова, — улыбнулся Теофраст, — надеюсь, Ханс, вы не обижаете животных? Клаус! Еще вина. И корицы не жалей!

От трактира к церкви направо и прямо, к Агнессе — налево и налево. Ханс постоял, глядя на звезду, зацепившуюся за флюгер на ратуше, и решительно свернул налево.

Несмотря на поздний час, окна дома светились. Потоптавшись у крыльца, он ударил в дубовую дверь медным молотком.

— И кто же там? Ханс? Да входи-входи, снег сбей только. Зачем пожаловал? Дрова наколоть? В темноте-то? Это ты опоздал: дров мне лесник уж и привез, и наколол, и в поленницу сложил — за внука. Ты вот лучше отцу Питеру возьми, я ему уже собрала — и травника три склянки, и вишневки флягу, и себе вот еще прихвати пирог — это Мария пекла. Ну, сапожникова золовка, шустрая такая. У нее пироги лучшие в городе. Да мне хватит, хватит. Ты садись. Пива налить? Лепешки вот, сыр… Ну куда ты скачешь, что там кто говорить будет? Про меня уже все слова сказаны, ничего нового не удумают. Думаешь, не знаю, как тебя Михель выспрашивал?

Ханс почувствовал, как загорается лицо.

— От меня вот Тильда только что ушла. Племянница Клауса, не знаешь разве? Она, когда народу много, помогает, рыженькая такая. А ты бы уж не сидел молчком, а сказал бы все как есть. Юбки, мол, полотняные, как ляжки — не знаешь, не видал, а руки ничего, крепкие — я ли тебя ими не таскала. А сколько тех старых юбок на перевязки тебе извела — ты про них теперь все должен знать.

Мне от слов его беды мало, все ж не девка. И замужем была, и детей рожала, только не сберегла никого. Вот ведь пропасть: чужих с того света сколько раз вынимала, а со своими не задалось. У меня муж приказчик у Бейлей был. Ему господин Бейль, покойник, условие поставил: мол, приказчиком будешь, только на Агнессе женись, я и приданое дам, — вот Вальтер и женился. Так и было, как обещал. Дом этот нам дал, и в дом всего… — Она по-девчоночьи как-то поерзала на табурете широким задом, словно подтверждая — да, вот все, и табуреты хорошие, дубовые.

Мы же с Отто не родные, и не сводные даже — только молочные. Мать у него родами померла. А моя, со мной, маленькой, из деревни пришла наниматься. Думала в служанки, а попала в кормилицы. А потом и в домоправительницы. Ну и сладилось… Нет, жениться господин Бейль не женился, а со мной добрый был. Только ругался, что всякое зверье домой волоку. Замуж, говорил, тебя скорее и детей…

А с Вальтером мы хорошо жили, он тихий такой был, и я не перечила. И понесла быстро… Пауля носила — это как раз когда у нас художник знаменитый жил. У отца Питера он часто посиживал, ему моя вишневка по нраву пришлась, даже в столицу с собой увез. Строгий такой был, как посмотрит — душа в пятки. Слабенький мальчик тогда родился. Уж я с ним возилась-возилась, а тут как раз муж с товаром уехал, и не повезло. Вернулся без товара и без денег. Били его сильно. Полгода выхаживала — не выходила. Пока с мужем возилась — сыночка упустила. Так рядом и зарывали. А сама стою у могилы тяжелая, пузо на нос прет — месяц седьмой уже был. Ну, чую, вот сейчас рожу. Закидали землей — и я домой. Тетка Хильда меня под локоть держит, а меня как скрутит, я как на четвереньки упаду. Гляжу, отец Питер бежит. Подхватил меня под другой локоть, домой едва дотащили, сам воду грел. Помогал, пока Хильда за повитухой бегала, а как та пришла — все уже и кончилось. Ну, стыдно мне было, да как схватки начались — уж и про стыд забудешь, а без отца Питера я бы, может, и не справилась, это Бог мне его послал тогда. Девочка синенькая такая, крошечная, только два раза и вздохнула. Он ее в таз окунул и Анной назвал. На освященной земле хоронили, как надо, не нехристем. Да что ты на меня смотришь? Мне и так хорошо, вот деточки мои, вот Густав, да, Густав, ты, морда усатая, кто сливки съел, а? Съел, подлец?! Ты вот что, ты рубаху эту снимай давай, зашита она у тебя вкривь. А я тебе пока на взамен другую дам, у меня от покойничка в сундуке много чего лежит. Да ты сиди. Пиво вот наливай.

Ханс, уже полмесяца как не просто «пришлая треска голландская», а «господин городской живописец», сидел и подливал пиво, крошил лепешку, а потом, обнаглев, съел полпирога и слушал, как она рассказывает про Густава: «Вот такусенький котенок был, а? А про то, что он бес и я с ним блужу, тебе уже тоже напели?» Сидел и смотрел, как она распарывает кривой шов, щурится, продевая нить в иглу, как шьет, аккуратно расправляя ткань, а потом встряхивает и любуется на дело рук своих — большая, угловатая, с мягкой детской улыбкой на тяжелом лице. А потом подобрал у очага кусок растопочной бересты и уголек и набросал этот массивный круглящийся контур. Она замолчала и замерла и не попросила показать рисунок.

Дома он достал уже с месяц как припрятанный липовый круг. Варлам жалился и так и эдак, отдавая прекрасно просушенную крышку в придачу к сговоренной уплате, но уж больно нравился ему святой Флориан — как в зеркало глядишься. Ханс полюбовался на светлое гладкое дерево и начал тереть мел для грунта.

* * *