сливаются воедино. Художник Левитан (пейзажист), по-видимому, скоро умрет. У него расширение аорты'. Дальше -- о повести 'из мужицкой жизни', о цензуре, об убытках...
Поначалу даже сомневаешься, тот ли это Левитан, с которым дружил Чехов. Не однофамилец ли?
Не однофамилец. Тот... Что же удивляться после этого, что и герои его принимают смерть как нечто естественное, что они перешагивают, перескакивают через нее и мысли их устремляются дальше. 'Хорошая будет жизнь лет через пятьдесят, жаль только, что мы не дотянем'. Это говорит доктор Королев ('Случай из практики'). Другой доктор, Астров, мечтает, как будет счастлив человек через тысячу лет. А вот Треплев -- тот хочет знать, какой станет жизнь через двести тысяч лет. Ни больше ни меньше!
Так далеко не заглядывали ни боги Гомера, ни ветхозаветный владыка владык, хотя будущее в этих изначальных текстах столь же существенно важно, как и прошлое. А смерть? Какое ей придается в этих текстах значение? Никакого. Это позднейшие авторы пристрастно и пристально всматриваются в нее, древние же -- самые древние! -- лишь скупо о ней информируют. Так что, вольно или невольно, Чехов возродил традицию, в его время утраченную.
Смертельно больному солдату Гусеву объявляют, что он не жилец на этом свете. А он? Что он? Ничего. Любопытствует: 'Нешто доктор или фельдшер сказывал?' И это -- все. Еще, правда, сетует, что 'домой не написал... Помру, и не узнают'. На вопрос же, страшно ли умирать, отвечает чистосердечно: 'Страшно'. Но смерти ли как таковой боится он? 'Мне хозяйства жалко... Без меня все пропадет, и отец со старухой, гляди, по миру пойдут'. Опять-таки куда важнее жизнь, которая будет после него, нежели обрыв, исчезновение жизни собственной.
Без всякого содрогания думают чеховские герои о собственной кончине. Больше того, многие из них непостижимо легко -- а то и легкомысленно! --конец этот приближают. Если в первой редакции пьесы Иванов перед тем, как пустить себе пулю в лоб, произносит, как бы мотивируя свое решение, предлинный монолог, то в окончательном варианте он ограничивается всего несколькими словами.
Саня из громоздкой юношеской пьесы 'Безотцовщина' эти прощальные слова пишет. Не говорит, а пишет, не забыв напомнить в конце, что 'ключ от Мишиного комода в шерстяном платье'. Вот он, будущий Чехов! Треплев до каких бы то ни было объяснений вообще не снисходит, просто 'молча рвет все свои рукописи и бросает под стол, потом отпирает правую дверь и уходит'. Такова ремарка. Слов -- никаких, а спустя несколько минут раздается выстрел. Один из героев выходит глянуть, в чем дело, вернувшись же, вполголоса сообщает: 'Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился...'
Так заканчивается комедия 'Чайка'. Комедия! (Ею, не будем забывать, был первоначально и 'Иванов', лишь впоследствии ставший драмой.) То есть не только смерть игнорируется при обозначении жанра, игнорируется самоубийство, которое испокон веков считалось кульминацией действа трагического.
Соответственно относятся к нему и чеховские герои. 'Стреляться в земской избе -- как это бестактно!' -- замечает доктор Старченко ('По делам службы'). Герой другого рассказа -- 'В сарае', -- который сам Чехов определял как 'рассказ про самоубийцу', объясняет случившееся просто: 'Ум за разум зашел'. И тут же, словно подтверждая сказанное, мелькают в освещенных окнах 'похожие на танцующие пары странные тени'. Это, оказывается, самоубийца, которого пытались вытащить с того света, испустил дух.
Такова пусть опосредованная, но картина смерти. 'Замелькали тени, похожие на танцующие пары...' Кто в мировой литературе позволял себе подобное? Разве что Шекспир.
Обратите внимание: самоубийство совсем необязательно у чеховских героев. Иванов -- не тот, что в драме, а тот, что в комедии, -- благополучно женится на Саше и вовсе не думает стреляться, тихо умирает от сердечного приступа. (Хорошенькая комедия!) Поначалу остается жить и Володя, герой одноименного рассказа. Впрочем, не совсем одноименного. В газетном варианте рассказ назывался 'Его первая любовь' и заканчивался бурным объяснением Володи с матерью. Сцена самоубийства, как и сцена ночного свидания, дописаны позже, при подготовке сборника 'Хмурые люди'. Кажется, это сильно подпортило вещь. Володя, конечно, мог убить себя, но мог ведь и не убивать. Отказывается от намерения застрелиться и обманутый муж Федор Сигаев ('Мститель'). Васильев из 'Рассказа без конца' стреляется, но неудачно и сам же в удивлении: 'Полчаса тому назад я страстно желал смерти, теперь же и не думаю о смертном часе'. А попробуйте вообразить себе Анну Каренину, не бросившуюся под поезд! Можете ли вы представить себе ее дальнейшую жизнь? Вряд ли. Вот здесь действительно ситуация тупиковая. Ситуация, о которой говорят: хоть в петлю лезь!
У Чехова таких ситуаций нет. Крушение отдельно взятой судьбы (пусть даже и своей собственной или даже в первую очередь -- своей собственной) никогда не становится у него крушением миропорядка. То, что с близкого расстояния кажется трагедией, при достаточном удалении приобретает черты комического. Не потому ли, кстати, и называл он свои драмы комедиями? Нет, не летит в тартарары мировой порядок, когда умирает тот или иной человек, --за одним-единственным исключением. Исключение это -- Лев Толстой. По воспоминаниям Бунина, Чехов не раз повторял ему: 'Вот умрет Толстой, все пойдет к черту'. Но сначала умер не Толстой, который был на тридцать с лишним лет старше его, сначала умер Чехов, и в этом есть своя если не справедливость, то закономерность. Чехов в свои без малого сорок лет был куда старше -- и телом, и, главное, духом -- почти восьмидесятилетнего Толстого.
Вообще говоря, вопреки общепринятому мнению, Чехов умер глубоким стариком. Забудьте о хронологии -- есть вещи куда более убедительные, нежели хронология. Например, его собственные рассыпанные в многочисленных письмах признания. 'А знаете, я старею, чертовски старею и телом и духом. На душе как в горшке из-под кислого молока'. 'Чем глубже погружаюсь я в старость, тем яснее вижу шипы роз...' Это писано в 33 года, и это не мимолетное настроение, и уж тем более не кокетство, а точное и трезвое ощущение своего возраста. Внутреннего возраста. В котором он находит если не удовлетворение, то род утешения. 'Когда я, прозевавши свою молодость, захочу жить по-человечески и когда мне это не удастся, то у меня будет оправдание: я старик'. Тот же Бунин свидетельствует, что Чехов 'состарился душевно и телесно очень рано' и уже к сорока годам 'стал похож на очень пожилого монгола своим желтоватым, морщинистым лицом'. А Горький -- тот прямо написал жене сразу после смерти Чехова: 'Я давно был уверен в том, что Антон Павлович не жилец на этом свете'.
Несомненно, был в этом уверен и сам Антон Павлович. Предчувствием близкого конца пропитан рассказ 'Архиерей', над которым Чехов работал два с половиной года -- срок, для него поразительно большой. И дело тут не только в постоянно одолевающих его хворях. Именно тогда, в самый разгар работы над 'Архиереем', он признается Горькому: 'Чувствую, что теперь нужно писать не так, не о том, а как-то иначе, о чем-то другом, для кого-то другого, строгого и честного'. То была поздняя осень 1901 года, Чехов живет в Ялте, один, без жены, которой пишет практически ежедневно. 'Сижу дома и скучаю, точно сижу в тюрьме'. А двумя днями раньше: 'Я пишу, работаю, но, дуся моя, в Ялте нельзя работать, нельзя и нельзя. Далеко от мира, неинтересно, а главное -- холодно'. Ключевое слово тут -- слово 'далеко'. Оно и в 'Архиерее' есть, то ли из письма туда перебралось, то ли, напротив, в письмо из рукописи, которая продвигалась вперед так мучительно, так небывало медленно. Герой, который от болезни 'очень похудел, побледнел и осунулся', все явственней ощущает, 'что все то, что было, ушло куда-то очень-очень далеко и уже более не повторится, не будет продолжаться'.
И что же герой? (А вместе с ним, надо полагать, и автор.) Напуган? Подавлен? Ничего подобного. 'Как хорошо! -- думал он. -- Как хорошо!' Да что же тут хорошего? Смерть совсем рядом, он ощущает ее дыхание, но дыхание это не пугает его, а воспринимается как свежий ветер. Ему представляется, что он 'идет по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он теперь свободен, как птица, может идти куда угодно!' Вырвался, стало быть, из тюрьмы. Вырвался из монастыря -- Чехов и о монастыре тоже писал жене, двумя месяцами раньше, в последний день лета: 'Без тебя мне так скучно, точно меня заточили в монастырь'.
Заточили? Или, может быть, сам спрятался, сам укрылся -- вот только, возникает вопрос, от кого? От чьих исподволь и пристрастно, пристально, ревниво наблюдающих за ним -- уже давно наблюдающих -- глаз?
И тут надо сказать главное: Россия ждала смерти Чехова. Ну, не так чтобы прямо ждала, откровенно и нетерпеливо, но -- ждала, что не особенно-то и скрывала. Предрекала -- публично! -- скорый и необратимый закат столь ослепительно вспыхнувшего таланта, смерть под забором предрекала и прочие ужасные вещи.
Чехов знал это. Но не торопился развеять сладострастные ожидания публики, в особенности публики литературной и окололитературной. Напротив. Делал, кажется, все возможное, чтобы укрепить за собой
