с Гражитиных пяти лет. После бабушкиной смерти мама очень быстро привыкла, что над ней старших в доме нет (бабушка её слегка усмиряла), ну и всё.
В первый раз это ей в голову пришло неожиданно, она просто мыла пол тряпкой и ведро с мыльной водой стояло у ног. Гражита проходила мимо и что-то сказала. Мама взглянула. И резко схватила за косу, опрокинув на пол. Одним движением макнула косу целиком в ведро, отжала, как тряпку, и начала мыть пол. Косой. Гражита пыталась как-то двигаться в такт движениям, чтобы меньше нагрузка на волосы, но мама мыла резко, и не очень получалось приспособиться. Потом-то она приспособилась. Надо просто не ждать, куда потянет, а самой все время чуть-чуть двигаться, не замирать, а то еще хуже. Мелочи, на самом-то деле, ну мыла мама пол доченькиными волосами, ну и что. Мама мыла раму. Мама мыла Машу. Маша ела мыло. Не мыло — зубной порошок. В десять лет. Хотела отравиться. Не отравилась — оказывается, зубной порошок можно есть. Удивилась. Говорят, из любого жизненного опыта можно извлечь пользу. Можно, наверное. Из бомбёжек, например. Вяжи, Гражина, вяжи. Когда я вяжу — я вяжу.
Давайте я буду мальчиком: мальчиков в детстве часто бреют наголо. Ну или не часто, но бывает. Мальчикам можно открыто хотеть убежать из дома, это романтично и вообще, в пираты. Девочкам из дома сбегать нельзя, девочкам можно вязать и плакать, девочкам по утрам заплетают косы, а по вечерам наматывают эти косы на руки. Эти идиоты в университете думали, что ей плевать сказать при всех слово «онанизм», потому что она такая свободная. Конечно, она свободная — если тебе с детства вяжут руки твоими же волосами, ты научишься быть свободной. Без всяких рук.
Когда мама её в первый раз за этим застала, тогда всё, собственно, и началось. То есть припадки ярости бывали у мамы и до этого, но они носили какой-то неконкретный характер: могла вазу в окно швырнуть, могла дверью шваркнуть так, что дверь слетала с петель, делов-то. Гражита раньше в комнате с бабушкой спала, её это всё как бы и не касалось, она собой была занята, ей как раз тогда девочки во дворе рассказали, как и что. Не делала особо ничего, так, изучала. Трогала. Интересно. Бабушка ничего не говорила, может, и видела, но не говорила. Значит — можно. А когда бабушка умерла, с Гражитой в комнате стала спать мама, и она тоже как-то увидела, случайно. Ну и всё. Рванула за руку, вывернула руку, и руки связала. Сначала просто верёвкой, после косами. Таких длинных кос не было ни у кого во дворе. Мама вязала крепко, спать было больно и неудобно, но потом Гражита привыкла. Человек ко всему привыкает и приспосабливается. Человек даже может научиться вязать в темноте. Особенно когда его бомбят.
Вырывать лучше прядями, а не отдельными волосками, потому что тогда заметен результат. Не на голове: на голове еще долго не будет заметен, уж больно много там волос, а на подушке — будет. Гражита складывает волосы на подушку и пересчитывает. Восемь. Сотен. Волосков. Нормально. Ничего. Прядь на ладонь намотать: дерг! Еще завитушку из кожи вон: дерг! Еще пучок хрупких нитей из себя прочь: дерг! И не больно ни чуточки, хотя тут никто и не спрашивает, больно или нет, тут у людей свои проблемы. Девочка на соседней кровати прижигала себя сигаретой, парень из второго отделения жрал стекло. Гражита стекло не жрёт, она вообще мало жрёт, ей противно. Пусть жрёт тот, кто себя любит. Гражита себя уже достаточно любила, спасибо, ей хватило. Она за ту детскую к себе любовь всю жизнь платит, много чести теперь еще что-то жрать.
Здесь её любят и считают красивой. В университете её тоже любили и считали красивой, еще бы, с такими-то волосами, да с таким-то языком. 'Когда я вяжу, я вяжу'. Гы-гы-гы. Отбрила, называется. Вот именно что отбрила. А её брить некому, ей приходится себя руками, по волоску. Из университета прямо и увезли, чего мелочиться-то. Полкафедры стояло наблюдало. Она просто вязание забыла в тот день, лекция была скучная, ей руки некуда было девать. И сама не заметила, как начала вырывать из себя волосы, сначала прядками, потом пучками, увлеклась, потому что поняла: вот оно. Вот как она может освободиться от мамы и её ведра с мыльной водой. Вот как она сделает. И пусть после этого кто-нибудь попробует связать ей руки. Лекция кончилась, а она всё сидела и вырывала, сидела и вырывала. Вяжи, Гражина, вяжи. Рук ей, надо сказать, не вязали. Просто приехали и забрали, тихо так. Она и не сопротивлялась: не всё ли равно, где этим заниматься. А когда вырванных волос будет достаточно, из них можно будет что-нибудь связать.
©Виктория Райхер, 2004
Виктория Райхер. Неправильный глагол
Напротив почтового отделения росла бетонная стена — глухая, грязновато- белая и пустая. Лена не знала, что это за стена, и что за этой стеной, но стена располагалась как раз напротив Лениного окошка, и поэтому весь рабочий день она торчала перед Лениным носом. Обычно стена Лене не мешала, не всё ли равно, на что поднимать глаза, но иногда злила своей скучной неизменностью. Ну, белая, ну, грязная, ну, сплошная. Глаза вниз — бумаги, глаза перед собой — клиенты, глаза чуть выше — стена. И ничего.
Сегодня на стене появилась нецензурная надпись.
Раньше надписей на стене никогда не было. Лена заинтересовалась. Надпись она прочла сразу, еще до того, как решила, читать или нет, потому что надпись была сделана яркой бордовой краской и величина каждой буквы примерно равнялась Лениной годовой зарплате. Надпись трудно было не прочесть, особенно если целый сидеть к ней носом. Не такая уж содержательная надпись, чтобы целый день сидеть к ней носом, вообще-то.
Нецензурная надпись была по-русски, что само по себе неудивительно: в этом районе Тель-Авива русских в численности превосходили разве что филиппинцы. Правда, специфических русских, но все-таки грамотных, судя по всему. 'По крайне мере, один из них, к сожалению, грамотный', вздохнула Лена и поморщилась. Сидеть целый день носом в надпись было почему-то неприятно. Вызывало какие-то странные чувства. Хотелось что-то сделать, что ли. Или сказать. Или не говорить.
'Я хочу тебя ебать', сообщала надпись.
Сильно, видимо, хочешь, с неожиданным сочувствием подумала Лена. К ней надпись явно не относилась: если с Леной кто бы то ни было и хотел заниматься упомянутым в надписи делом, вряд ли бы он стал выражать свои чувства подобным образом. Слово, использованное в надписи, Лена знала, конечно, но никогда в жизни… Ну то есть совсем никогда-никогда… Вслух никогда, да и про себя никогда, зачем, есть масса других хороших слов. Впрочем, есть, наверное, люди, которые других слов не знают.
Сама собой, как оно обычно и бывает, возникла очередь. Небольшая. Лена выдала бойкой старушке посылку, приняла у двух девочек заказное письмо, объяснила плохо говорящей по-английски азиатке, как заполнять анкету на получение денежного перевода, посмотрела, как та мучается и сама же эту анкету за неё заполнила. Потом позвонило начальство и запросило данные с прошлой недели. Потом Лена достала бутеброд и тихо сжевала его, пряча под стойкой. Потом подошла Люба и с хрустом потянулась.
Нет, ну ты видела? — возмущенно спросила Люба. Её окошко находилось рядом с Лениным, так что вид оттуда был тот же самый. Видела, кивнула Лена. Ну и что? А ничего! — грозно сказала Люба. Безобразие, вот чего.
Почему безобразие, удивилась Лена, ну хочет человек, что ему теперь, стреляться? Как это стреляться, растерялась Люба, мало ли кто чего хочет, я, может, тоже много чего хочу, так я же об этом не пишу на заборе матом! Так пиши, посоветовала Лена, глядя на спелые Любины щеки. Пиши, легче будет. Так я не умею матом, вздохнула Люба, а без мата оно как-то… Вот видишь, строго сказала Лена. Иди работай. Делай вид, что эта надпись тебя не касается.
Так она меня и так не касается! — взвилась Люба. Не подумала же ты, что это относится… Нет, нет, не подумала, успокоила её Лена, что ты, у меня и в мыслях-то. А жаль, почему-то шепотом сказала Люба и ушла к себе.
В обеденный перерыв Лена осталась на своём месте — было жарко и лень
