Во время боя я должен был показать, что у меня очень слабый правый фланг. И, когда они начнут атаку на мой якобы слабый фланг, они ослабят свой центр на Праценских высотах... Вот там я и 'открою засов'. И десять тысяч солдат пойдут в атаку на изумленных глупцов... Я представлял, какая неразбериха будет в австро-русском лагере во время сражения, где бездарные решения генералов будут отменяться еще более дикими распоряжениями обоих императоров...
В ночь перед сражением я обошел бивуаки. Я хотел остаться незамеченным, но они признали меня сразу... Какой был восторг!.. Тысячи пучков соломы были привязаны к палкам и зажжены. Так они поздравили меня с первой годовщиной коронации. Я видел их любовь и имел право сказать: 'Сегодня лучший день твоей жизни', хотя понимал - многие из них закроют глаза завтра... Но старался об этом не думать. Первое правило: ты должен быть весел и уверен накануне битвы. Ибо твое настроение непостижимым образом передается им...
Той декабрьской ночью, греясь у костра в потной рубашке, потертом, замусоленном мундире, я заставил себя размышлять не столько о сражении, сколько об устройстве Европы после победы: о новых королевствах, которые я образую, о государствах, которые уберу с ее карты. Измененная мной, вся исчерканная карта Европы лежала в палатке... А потом я выпил немного разбавленного 'Шамбертена' и крепко заснул...
Император добавил с усмешкой:
- Вот на этой самой кровати... Эта походная кровать свидетельница... - Он не закончил фразу. Сидел в задумчивости, смотрел в раскрытое окно на тяжко дышащую бездну... Наконец продолжил: - В три часа ночи я уже был на ногах. Чувствовал себя превосходно. Надевая мундир, понял, как разжирел за это время. 'Если, сражаясь с тремя монархами, я стал таков, какое же круглое брюшко я приобрету, коли врагов-королей будет поболее?' так я написал в письме Жозефине. Я понимал, что слухи о предстоящей битве уже дошли до Парижа, и много шутил в этом письме, чтобы унять ее волнение.
Наступало ясное утро. И сражение началось. В девять утра я велел Сульту, который был на правом фланге, начать отход и постепенно перейти к обороне. Яркое солнце постепенно рассеяло туман... и я с радостью увидел: они попались! Поверив в мой слабый правый фланг, они начали спешно обходить Сульта, мечтая отрезать его и уничтожить. Солнце осветило неприятельские войска, потоком спускавшиеся на равнину... и оставлявшие покрытые зеленью Праценские высоты - самую нужную мне точку. Теперь их центр был ослаблен они сами открыли для меня место прорыва... Взошло солнце Аустерлица!
И я сказал моим маршалам: 'Всё! Они попались, они обречены!' И тогда из тумана перед изумленным противником появились мои десять тысяч - и начали атаку... В бой пошла конная гвардия русских. Гиганты на тяжелых конях. Я бросил против них черных гренадеров. И они вернулись с победой, и встали позади своего императора.
Это было кровавое сражение. Со своего холма я видел, как побежали в беспорядке маленькие фигурки. Но я оставил им одну дорогу - лед замерзших прудов... Сброшенные на тонкий лед, осыпаемые ядрами, они тонули, тонули... Битва... а точнее, избиение противника закончилось лишь с наступлением темноты. Оба императора в постыдной панике, без эскорта, бежали с поля боя. Мы едва не захватили их в плен. Я отправил солдат снимать шинели с мертвецов, чтобы укрыть ими раненых. И около каждого дышащего велел разложить костер.
Теперь я мог отдохнуть и написать Жозефине: 'Дружочек! Я разбил армии русских и австрийцев... Восемь дней я жил в лагере под открытым небом... Каждый день под дождем со снегом промокал до нитки, и ноги были холодные. (Эти детали почему-то интересовали ее больше, чем результаты сражений, во всяком случае, она всегда о них спрашивала.) Теперь нежусь в постели в красивом замке графа Кауница... надел свежую рубашку впервые за восемь дней и собираюсь поспать два-три часа... Я за
хватил 45 знамен, 150 пушек, 30000 пленных и среди них - 20 генералов. Убито 20000... (Их было куда больше, но она всегда боялась упоминаний об убитых.) Австрийской армии более не существует...' Это был самый краткий и оттого самый правдивый отчет о великой битве.
Отнятые у неприятеля пушки я повелел расплавить и соорудить из них ту самую колонну на Вандомской площади, которую нынче разрушили. Но, уверен, время ее восстановит... Уже на следующий день после Аустерлица я принимал австрийского императора. Так запоздало пришлось ему ответить на мой призыв о мире, посланный через отпущенного Мака... Мой штаб помещался на сеновале, и я принял Франца в палатке. И сказал ему: 'Это и есть мой дворец. Уже два месяца я не знаю другого...' - Подразумевалось: 'по вашей милости'. 'После такой победы он не может вам не нравиться', - льстиво ответил Франц.
Австрия вышла из коалиции. Перемирие было подписано. Францу пришлось потерять Венецию, Истрию и Далмацию - я присоединил их к своему Итальянскому королевству. Моих союзников, герцогов Баварского и Вюртембергского, я сделал королями - они получили Тироль и Швабию. Я воистину становился императором Европы!
Но русские хотели продолжить воевать. Безумцы! Я обещал Жозефине: ' Завтра я обрушусь на русских, они обречены'. Но обрушиться пришлось не на них. К разбитой России внезапно присоединилась столь долго колебавшаяся Пруссия. У глупца прусского короля колебания закончились именно тогда, когда должны были начаться. Что ж, сие только означало: после Вены мне сначала придется побывать в Берлине...
Император придвинул к себе тарелочку с любимыми пастилками. Только сейчас я заметил, что тарелка была из императорского сервиза - с изображениями его побед. На ней было написано: 'Иена'.
- К вечеру тринадцатого октября я вошел в Иену - тихий городок в горах. С вершины я наблюдал, как по равнине к Веймару текла человеческая масса. Это сосредотачивалась прусская армия. Они не знали, что я уже решил их судьбу... Ночью перед битвой я прошел с фонарем по дороге, которую саперы прокладывали на горе для пушек. Завтра эти пушки должны были уничтожить мирно храпевших внизу пруссаков. Да, они хорошо выспались перед смертью. Я же не спал. До рассвета следил, как поднимали артиллерию на высокое плато. И сам расставлял орудия...
Взошло солнце. Я отдал приказ наступать. С высоты гор артиллерия обрушила шквальный огонь. И корпуса лучших моих маршалов Сульта, Ланна и Ожеро двинулись на противника. Это была ожесточенная битва... Храбрец Ланн был контужен, у Даву прострелен мундир в нескольких местах. Пруссаки держались, но я уже знал - из последних сил. Как всегда, я физически чувствовал пульс боя; пришел черед кавалерии Мюрата... Я приказал: 'Пора!' и Мюрат с саблей наголо, счастливый, пьяный от упоения боем, поскакал впереди, возглавляя яростную атаку...
Разгром оказался пострашнее Аустерлица. Пруссаки потеряли двадцать две тысячи убитыми, двадцать генералов полегли на поле боя. Мы захватили десять тысяч пленных и множество знамен. Прусская армия вслед за австрийской перестала существовать...
А потом погибла и последняя надежда пруссаков - лучший их полководец герцог Брауншвейгский. Я разгромил его войско в двадцати километрах от Иены. Бегущие остатки его армии смешались с беглецами из-под Веймара... В девяносто втором году герцог обещал прийти во Францию и сжечь революционный Париж. Так что я имел право поступить точно так же и с его Брауншвейгом и Берлином. Но, конечно же, не стал. Хотя при взгляде на архитектуру Берлина люди с хорошим вкусом непременно одобрили бы меня. Взгляд здесь постоянно натыкается на самое дурное подражание греческой архитектуре и французским дворцам...
Я въехал в Берлин на белом коне через знаменитые Бранденбургские ворота. (Они ужасны: греческая колоннада, увенчанная... римской квадригой!) Там меня торжественно встретил бургомистр с ключами от города. Тысячи горожан высыпали на улицы, испуганно глазели на меня, окруженного маршалами и гвардией. Я приказал бургомистру, чтобы жизнь в столице шла как обычно... Горожане подчинились безропотно, магазины и кафе тотчас открылись.
Да, этот народ воспитан в духе абсолютного подчинения власти! Слепое повиновение своему королю является здесь честью для подданных. Самое раболепное государство Европы! К примеру, история с квадригой, венчавшей Бранденбургские ворота. Мне пришло в голову лишить берлинцев этой статуи. Я заметил: если варварский народ лишить любимого символа, то сие как бы заставляет его окончательно принять поражение. В Москве, например, я придумал вывезти гордость русских - колокол с главной колокольни в Кремле. Там я сделал это по-русски - дал деньги какому-то пьянице, и тот влез на головокружительную высоту... В Берлине я это сделал по-немецки: просто приказал им снять квадригу. И
