Наш Декамерон

Фудзи. Ты должен позвать меня в гости, посидим, как прежде, поговорим, споем…

- Но, Коба, я живу довольно тесно… (После возвращения меня поселили в громадной коммуналке: нас было двенадцать соседей, один туалет и одна кухня. Я жил в крохотной комнатенке с женой и дочерью.)

- Как тебе не стыдно, Фудзи? Помнишь, как мы жили до Революции? Где мы с тобой только не охотились! Разве это мешало нам веселиться? Дом друга - что может быть прекрасней?

- Ты прав. Я буду рад тебя видеть, Коба!

- Значит, завтра жди меня к себе. Если не возражаешь, я привезу с собой кого-нибудь из наших. - (И вот здесь я чуть не вздрогнул - 'наших' никого уже тогда не было.) Он внимательно смотрел на меня и, только встретив мой ясный взгляд, прибавил после паузы: - Ну, Лаврентия…

На моем лице была только радость. А потом я шел домой и ругал последними словами ублюдка Лаврентия, грязного приблудного пса, трусливого убийцу, который никогда не был 'нашим', которого мы даже не знали в дни Революции. Палач, который явился после… Я орал в ночь все грузинские ругательства, все русские лагерные ругательства. И плакал.

На следующий день с утра в нашей квартире появились молодые люди в одинаковых костюмах и замшевых гетрах. Все мои двенадцать соседей были загнаны в комнаты и не могли, несчастные, даже выйти в туалет.

Квартира была обследована, стены простуканы, из коридора убраны все сундуки, все тазы, велосипеды, вся обувь, все пальто. Коридор стал девственно чист, а молодые люди заняли свои места на подступах к ванной, кухне, на повороте коридора к нашей комнате. Они гулко перекрикивались между собой. Переулок и весь дом были оцеплены, все те же молодые люди разгуливали по этажам, а с шести часов движение жильцов по нашей лестнице окончательно прекратилось. Наконец в семь часов подъехали машины: сначала две, потом три, а потом, как-то внезапно, раздался звонок в нашем пустом коридоре.

…Мы сидели в нашей тесной комнатушке, пили прекрасное грузинское вино, которое принес он, и пели наши грузинские песни. Рядом сидела моя жена, восторженно глядевшая на Кобу. Она была много моложе меня, она не помнила Революции. Для нее он был Бог, соизволивший спуститься прямо с небес в нашу жалкую лачугу.

Коба посадил мою дочь на колени, и она сидела, не смея шевельнуться, на коленях Лучшего Друга детворы всего мира. И он мягко и нежно выкручивал ей ухо своими короткими и толстыми пальцами. Это была его любимая ласка. Мы вспомнили с ним о каторге и ссылке (царской), вспомнили анекдоты (прежние). И наших друзей, тех редких наших друзей, которые умерли своей смертью.

А потом опять пели. Как он хорошо пел! И вообще у Кобы всегда был поразительный слух - он слышал, о чем шептались даже в другой комнате. И голос у него был, небольшой, но голос.

Он ласково глядел на меня, и я любил его. Всем сердцем. Я любил свою юность, наши мечты, нашу маленькую солнечную родину, милый мой друг Коба.

Он внимательно следил, чтобы я не пропускал тосты, чтобы я опорожнял вовремя стакан за стаканом. Но от вина моя преданная любовь только возрастала. Здесь он ошибся. Только возрастала моя любовь к нему. Весь вечер.

И вот тогда, продолжая мягко выворачивать ушко моей дочери, он вдруг пробормотал как-то невзначай:

- Так это ты и есть - 'пионерка Нона'?

И жадно уставился на меня… 'Значит, он читал ее письма? Все эти годы, день за днем, он знал, что ему пишет она, моя несчастная, полуголодная дочь?' Я с бешенством посмотрел на него. Я не хотел скрывать. Да было и поздно скрывать. И он, усмехаясь, смотрел на меня. И тотчас бешеный взгляд грузина-отца исчез. И на Кобу смотрел жалкий, тусклый, умоляющий взгляд немолодого Фудзи.

А потом они ушли. Я не спал ночь, ожидая конца. Я знал: это случится на рассвете.

Но наступил рассвет, и ничего не случилось. На следующий день на работе мне выдали ордер на квартиру в сто квадратных метров. В конце недели я был восстановлен на прежней работе, в прежней должности - замнаркома.

Сейчас, оглядываясь назад, я понял, как был не прав в ту страшную ночь. Ибо тогда я выдержал испытание. Потому что только в момент, когда он увидел, как секундное мое бешенство тотчас сменилось угодливым страхом, - только тогда я выдержал испытание. Ибо только тогда Коба окончательно понял: нет больше блестящего, храброго Фудзи. Но есть трусливый раб, пес, готовый все стерпеть и вилять хвостом. Да, я с честью выдержал его испытание! Испытание друга моего Кобы!

А потом была великая война и великая победа.
Все эти годы я был с Кобой на 'ты'. Коба и Фудзи. Но каждый раз, когда я произносил это 'ты', - смертный страх сжимал сердце. Потому что я не знал, чем кончится это 'ты'. И он видел это, и взгляд его становился ласков. Он вспоминал нашу юность, наше братство. И, видя мой страх, постигал величие и длину своего пути.
В пятьдесят первом году я встретился с ним в последний раз.
После какого-то заседания он взял меня с собой на дачу. Был душный июльский вечер, Коба был в отличном настроении. Мы отужинали, посмотрели трофейный ковбойский фильм, а потом его любимый фильм - кинокомедию 'Волга-Волга'. Это была одна из его загадок. Понятно, почему он любил ковбойские фильмы с погонями и убийствами. Но отчего он бессчетное количество раз смотрел эту глупую 'Волгу-Волгу'? Говорили, что он влюблен в киноактрису Любовь Орлову, но это было бы простое, человеческое объяснение. Человеческие же объяснения для Кобы не подходили.
Потом мы гуляли по аллеям сада. Коба шел чуть впереди, тихонечко напевая свою любимую 'Сулико'. А я за ним.

- 'И могилу милой искал, но ее найти нелегко… Долго я томился и страдал…' - тихо напевал Коба.

Я уже готовился вступить в песню и тихонечко подпевать - Коба это очень любил.

- 'Долго я томился и страдал…' - Коба вдруг на миг прервал фразу песни. Только на миг. И в тишине я явственно услышал его слова… даже не слова, а бормотание:

- Бедный… бедный… бедный Серго…

Я облился потом. А он продолжал петь, заканчивая куплет: