На следующий день мы пили за смерть дисциплины. Соответствующее случаю количество бутылок теперь было у всех. За погибель дисциплины пили все, и несчастная действительно отдала Богу душу, а мы продолжили пьянствовать, уперев ноги в ее хладный труп. Оргия затянулась на неопределенное время, а пробуждение оказалось ужасным. Насколько я помню, та побудка стала затяжным фарсом.
— Подъем! Подъем! — завопил хриплый с перепоя голос.
Тишина.
Лишь по прошествии некоторого времени какая-то дюжина из двух сотен спящих мертвым сном фигур восстала, словно мертвецы из могил, поплотнее укутавшись в саван одеял; одни или двое из зомби наклонились, чтобы разыскать предусмотрительно припрятанную бутылку; после чего они потащились вниз на построение и перекличку.
Старина Ганни сделал несколько шагов вперед и в изумлении уставился на горстку оживших мумий.
Лейтенант Плющ приготовился принять рапорт.
Ганни пребывал в явном замешательстве. Он откозырял, плотно стиснув пальцы, словно они были намазаны клеем, и сообщил:
— Все присутствуют.
Плющ окинул его взглядом, исполненным мрачной торжественности, затем мельком взглянул на нас и приказал:
— Проверьте, все ли вернулись из увольнения.
И мы вновь расползлись по своим могилам.
А потом нас отпустили.
Вероятно, офицерам, причем всем без исключения, тоже хотелось порезвиться. Нам заплатили, обеспечили новой формой, включая зеленые куртки, которые мы носили восемнадцать месяцев назад, объяснили, где можно взять еду и лекарства. Кроме назначенных в наряд, все с полудня были свободны.
Даже часовые нашли чем заняться. Тех, кто желал «погулять с морпехом» и по этой причине часто обращался к вахтенному офицеру, прозвали «травяными мартышками» из-за привычки подолгу лежать в высокой траве парка Виктория, окружавшего наш стадион.
«Травяные мартышки» отдавали предпочтение часовым у боковых ворот и тем, кто был в пешем патруле, поэтому довольно скоро в ход вошла шутка: впервые в истории Корпуса Морской пехоты США на роль часовых появились добровольцы. Но «травяные мартышки» здорово облегчали жизнь тем из нас, кто слишком задержался в городе. Если припозднился, достаточно пойти в обход стадиона, пока не увидишь прислоненную к стене винтовку — свидетельство того, что часовой здорово занят на стороне. Затем можно было открывать ворота и смело заходить.
Каждый день приносил новое удовольствие, очередное открытие. Мы попробовали австралийское пиво и с радостью обнаружили, что оно ни в чем не уступает японскому. Мы нашли бары, изобиловавшие разными сортами шотландского виски. Мы узнали, что «шейла» — это девушка, «коббер» — друг, а то, что называют «бойзер», так это превосходно. Еще оказалось, что слово «янки» в устах австралийцев может быть и комплиментом, и ругательством.
В первую неделю мы набрели на маленький ресторанчик на Суонстон-стрит и здесь открыли игристый хок. Мы попросили шампанского, но официантка сказала, что у них его нет.
— Зато у нас есть игристый хок, — сказала она на австралийском кокни, — это почти то же самое.
— Он пузырится? — поинтересовался Хохотун, стараясь выразить то же самое языком жестов. — Вы понимаете? Как имбирный эль? — Вряд ли Хохотун сумел бы объяснить итальянской матроне, что такое спагетти.
Официантка снисходительно фыркнула:
— Вы янки... — после чего степенно удалилась и тут же вернулась, неся ведерко со льдом и бутылку. Пробка вылетела в потолок, словно это было настоящее шампанское, жидкость так же искрилась и пузырилась, да и вкус ничем не отличался. Мы наслаждались им, насколько хватало наличности, что составляло главное свойство этого напитка.
Мы с Хохотуном громко чокнулись.
— К черту войну! — сказал он.
— Я за мир, — возвестил я.
Мы прикончили бутылку и бесчисленное множество других, заедая их вкусными австралийскими стейками и яйцами. Это место стало нашим штабом. Сюда мы приводили ужинать девушек, здесь же мы встретили Хоуп и Молли. Хоуп обладала всеми необходимыми качествами, чтобы сделать состояние в Голливуде. Крупное овальное лицо с обрамлявшими его густыми каштановыми волосами, огромные глаза, большой чувственный рот, прямой нос, правильные черты лица. Но изумительной красоты глаза были совершенно пустыми, в них не было проблеска интеллекта. Ее красивое лицо ничего не выражало. Хоуп была классической девушкой из бара, чьим главным достоинством был безукоризненный зад. Она мертвой хваткой вцепилась в Хохотуна и оставалась его девушкой до тех пор, пока мы не покинули Австралию. Меня Хоуп терпеть не могла, считала надменным и заносчивым зазнайкой.
Молли была другой. Она часто уводила меня от Хохотуна и Хоуп, после чего мы шли в парк и долго гуляли, пели, подшучивали друг над другом. Она с самого начала знала, где закончится наша дружба. У нее и мыслей не было, как у Хоуп, о легкой жизни в Штатах. Ее интерес ко мне и другим морпехам был теплым и человечным. Она принимала нас, какими мы есть, и не думала о будущем. Бедняжка Молли. Она много любила, возможно, слишком много.
— Расскажи мне об Америке, — иногда просила она, когда мы гуляли, рука в руке, по тенистым аллеям парка; ноги утопали в траве, ночной воздух приятно ласкал разгоряченные щеки. В это время и в этом месте мы очень любили друг друга.
И я рассказывал. Мы сидели на скамейке или лежали на берегу озера, глядя в удивительное южное небо, усыпанное звездной пылью. Запах цветущих деревьев добавлял очарования волшебной ночи.
— Знаешь, Счастливчик, я надеюсь, тебя не отправят обратно.
— Я тоже.
— Но тебя же отправят?
— Не думай об этом, Молли. Мы все равно ничего не сможем с этим поделать. Война есть война.
— Да, но, если бы ни война, мы бы не встретились. За это мы должны быть ей благодарны.
Она никогда не грустила долго и очень скоро начинала шутить:
— Вы, янки, умеете очень хорошо льстить. Все эти сладкие разговоры, хорошие манеры, а на деле вам всем нужно только одно.
Мы вставали и снова углублялись в парк. Мы шли по дорожкам, иногда принимались бегать друг за другом, но чаще пели. Молли правился мой голос, благослови ее Господь. Она была единственной женщиной в моей жизни, которая считала, что
Каждое утро
С просыпающимися воробьями,
Настойчивый, как стрела,
Покидающая лук,
Он явится в ее сад
И будет петь под окном:
«Милая Молли О'Донахью,
Это тебя я прошу
Пойти со мной погулять...»
Но Молли и я поссорились из-за другой девушки и расстались, а Хохотун так и остался возле своей Хоуп.
Разрыв между Молли и мной произошел из-за Шейлы. Я встретил ее в автобусе, в котором мы с
