раздражительным. И все мы были истощены и ослаблены сверх всякой меры.
А теперь нам предстояло идти в атаку. Мы даже на обед ходили с трудом. А нам предлагали нападать на противника.
Мы были в отчаянии.
Утром мы собрались у пулеметов, ожидая приказа разбирать их и выступать.
Он не поступил.
Не было его и на следующий день, и через день. Постепенно к нам вернулась надежда. Она приползла краснеющая, стыдящаяся своего поспешного трусливого бегства и пообещала больше так не поступать.
Как-то утром сержант Денди передал нам приказ:
— Оставьте пулеметы, возьмите только личное оружие, боеприпасы и личные вещи. — Потом он довольно ухмыльнулся и добавил: — Нас сменяют.
Было 14 декабря 1942 года. Мы находились на позициях без перерыва с 7 августа. Мой батальон — 2 -й батальон 1-го полка — был последним из 1-й дивизии морской пехоты, покинувшим позиции.
С Гуадалканалом все было копчено.
Мы победили.
Мы спускались с хребта под мелким моросящим дождем. А нам навстречу шли парни из 8-го полка морской пехоты. На них были каски, совсем как те, что носили еще наши отцы во время Первой мировой войны, а англичане носят и сейчас. Взбираясь по скользкому склону, они выглядели жалкими и очень несчастными. Мы их искренне жалели, даже понимая, что самое плохое уже позади. Но мы не могли не подколоть их, этих ребят из Сан-Диего в солнечной Калифорнии.
— Смотрите! Вот они — «голливудские морпехи».
— А ну-ка глянем, что тут у нас? Эй, парни, а где ваш военный магазин?
— Да пошли вы...
— Ш-ш-ш, так нельзя разговаривать. В кино так не делают. Вам должно быть стыдно!
— Ребята, какие новости в Голливуде? Как дела у Лапы?
— Да, как там Лапа? Лапа Тернер?
Они старались изобразить превосходство, но не могли скрыть зависть, которую всегда испытывает тот, кто остается, видя тех, кто уходит. Мы шли вниз, худые, измученные, но радостные, а они — вверх, упитанные, но переполненные дурных предчувствий. Я сказал, мы были счастливы. Так оно и было. Мы были дико, беспредельно, исступленно счастливы.
Следующую неделю мы провели в палатке, установленной там, где хребет, изгибаясь, спускается вниз к полям купай. Хохотун и я периодически наведывались на продовольственный склад и в конце концов натаскали столько еды, что я смог себе позволить в одиночку сожрать большую банку консервированных абрикосов, заработав ужасное расстройство желудка. Я лежал на животе, прислушивался к режущей боли в кишечнике и стонал:
— Мне плохо. Я слишком много съел. Как это прекрасно, когда можно съесть слишком много.
Только упорно повторяющиеся визиты «стиральной машины» чарли напоминали нам о том, что на Гуадалканале еще остались японцы.
Еще неделю мы провели в садах Эдема. Мы пришли в палаточный городок, устроенный в устье реки Лупга. Нам выдали пиво, причем в количестве достаточном, чтобы великолепно напиваться каждый вечер. Днем мы купались в Лупге — чудесной реке, чья чистая, прохладная вода гасила огонь малярии в крови. Причем плавание в реке нередко становилось делом опасным из-за отдельных остряков, которые развлекались, швыряя в воду ручные гранаты.
Однажды я услышал восторженные вопли с морского берега, побежал туда и увидел гигантского ската, которого кто-то умудрился поймать в сеть. Он, конечно, был уже мертв, продырявленный в сотне мест пулями новичков, которые были только рады хотя бы таким образом использовать свое оружие в деле.
Затем мы провели ночь в ожидании погрузки на судно. В тот день нам доставили рождественские подарки из дома. Мы не могли взять их с собой на борт — разрешались только личные вещи и оружие. Хохотун и я уже попросили лейтенанта Плюща пронести на борт оставшиеся у нас коробки с сигарами — офицеров так не ограничивали, как нас, у них были еще морские вещмешки. Мы были удивлены, снова увидев морские вещмешки, и изрядно раздосадованы тем, что они только у офицеров.
Это было первое проявление дискриминации, с которым мы столкнулись, первое падение монеты, у которой обе стороны одинаковые, посредством которой наши офицеры удовлетворяли свою алчность, запрещая нам иметь вещи, бывшие по праву нашими, и забирая их себе. Так что мы выбрали все, что могли, из прибывших из дома подарков, а остальное выбросили.
— Стройся! Впе-ред — марш!
Мы вышли на берег, пока еще не осознав ценности полученного приказа. Мы забрались в ожидавшие катера, а потом долго стояли и следили за удаляющейся береговой линией.
Наш катер приблизился к борту огромного транспорта, при этом так сильно накренившись на левый борт, что, по-моему, зачерпнул воду. Это был «Президент Вильсон».
— Забирайтесь по сетям!
Мы возвращались тем же путем, каким уходили с транспорта.
Только теперь мы были настолько слабы, что многие не могли осилить подъем. Они падали в воду со всем своим снаряжением — их приходилось вылавливать. Некоторые отчаянно цеплялись за сеть до тех пор, пока их не покидали последние силы, и тогда их принимало море. Их извлекали из воды проворные матросы, сноровисто снующие по сетям. Я сумел добраться по сети до самого верха, но двинуться дальше не мог. У меня не хватило сил перевалиться через планшир, и я висел на нем, тяжело дыша и чувствуя, как корабль, качаясь на волнах, словно отодвигается от меня, пока два матроса не подхватили меня под руки и не затащили на палубу. Я рухнул среди других, доставленных на борт подобным образом, и долго лежал, прижавшись щекой к теплой палубе. Мое сердце отчаянно колотилось от усталости, а может быть, совсем наоборот — от счастья.
Оказавшись под палубой, Хохотун и я отправились искать камбуз, горячий кофе и приятных собеседников. Мы вошли и уселись за стол как раз в тот момент, когда последний из прибывших на этом транспорте солдат поднялся, чтобы уходить. Он посмотрел на нас, жадно глотавших кофе из больших белых кружек.
— Как там было? — спросил он, мотнув головой в сторону берега.
— Круто, — хором ответили мы.
Потом Хохотун, словно опомнившись, поинтересовался:
— Ты имеешь в виду Гуадалканал?
Солдат вроде удивился:
— Конечно, что же еще?
— Я неверно выразился, — поторопился объяснить Хохотун. — Я имел в виду, ты слышал об этом месте раньше? До того, как прибыл сюда?
Его удивление было настолько явным и огромным, что мы перестали сомневаться.
— Ты хочешь сказать... Черт возьми, конечно! Это же Гуадалканал! Первая дивизия морской пехоты! Вас все знают! Вы очень знамениты, парни. Дома вас считают героями.
Мы не видели, как он ушел, поскольку оба поспешно отвернулись, чтобы скрыть некстати навернувшиеся слезы.
Нас не забыли.
Глава 4. Праздный мечтатель
Торжества больше не было. Гуадалканал остался в прошлом, а вместе с ним и мужество, упорство, желание не позволить джунглям завладеть нашими выбеленными солнцем костями. Мы истощили свои
