функционировать. Он погружается куда-то в темные глубины, как красные кровяные тельца удаляются от поверхности тела в минуты волнения. Человек перестает быть рациональным, мыслящим существом, становится чрезмерно чувствительным, чем-то вроде моллюска, приклеившегося к днищу корабля. Он ощущает, что пока еще жив, чувствует холод и влагу, но не способен на сознательные поступки. В таком состоянии у него только один путь — прямая дорога к безумию.
На время превратившись в бездумную улитку, я сделал открытие. Оказывается, даже в холодной влаге есть тепло.
На хребте только у меня была походная койка. Я поставил ее в своем окопе. На ней я аккуратно расстелил забрызганный грязью плащ. Нам не разрешалось высовываться на поверхность, чтобы не засек противник. Я зарывался поглубже в свою пору и иногда, приняв меры по ее осушению и завернувшись в плащ, даже оставался относительно сухим. Но если дождь был слишком сильный или затяжной, ничего не помогало. Окоп наполнялся водой, которая поднималась до уровня моей кровати, и я оказывался лежащим в луже. Было очень холодно. Холод проникал до самых костей — изнуряющая жара, стоявшая перед этим, отучила нашу кровь разносить по телу тепло.
В конце концов я с отвращением выволок мою кровать на склон холма. Черт с ней и со мной тоже. Пусть меня подстрелит какой-нибудь японец, если этот близорукий ублюдок сможет что-нибудь разглядеть за плотной завесой дождя и если он настолько туп, что захочет этого.
Я расстелил пропитанное влагой одеяло на кровати, а другое натянул сверху. Чудеса! Мне стало тепло! Было мокро, но очень уютно. Вокруг лилось и капало, но было тепло. Я понимал, что выгляжу жалко, но с наслаждением рассмеялся.
Посмотрите на меня, если, конечно, хотите, и вы поймете, что такое война на Тихом океане.
Взгляните на наш хребет, возвышающийся, словно гигантский кит, над зеленым морем джунглей. Окиньте взглядом холм и попробуйте обнаружить признаки жизни. Не найдете, можете даже не стараться. Вы увидите только серую стену дождя, походную койку и маленького человечка, скорчившегося под насквозь промокшим одеялом.
Но он счастлив! Он, и только он один во всем мире знает, как восхитительно тепло может быть под мокрым одеялом.
У Бегуна начался приступ малярии. Несколько дней его подержали в полевом госпитале батальона, а потом отправили обратно на позиции. Он лежал в своей норе, неспособный даже поесть. Когда его бил озноб, мы несли ему наши одеяла, когда же лихорадка проходила и пот начинал струиться из всех пор его тела, он укладывался на спину и принимался блаженно улыбаться. Он едва мог говорить, но постоянно шептал:
— Боже, как хорошо! Как приятно! Как прохладно!
В середине ноября мы узнали, что наступил кризис. Наша дивизия продолжала отбрасывать японцев, даже иногда переходила в наступление. Силы противников, пожалуй, были равны. По кризис был очевиден. И наступил он именно в середине ноября. Он висел в воздухе, стал частью атмосферы. Как человек может почувствовать присутствие противника в темноте, так и мы ощущали приближение чего-то большого и враждебного. С севера подходили свежие японские части. Если им будет сопутствовать успех, нас они сметут с лица земли.
Но в преддверии кризиса всегда наступает период безосновательного оптимизма. Так и перед наступлением нашего кризиса в бухту очень резво вошла флотилия. И мы преисполнились уверенности, что прибыло долгожданное подкрепление.
— Ура! — завопил Меченый, на мгновение растеряв свой всегдашний апломб. — Флот! Наш флот вернулся! Посмотрите на пролив! Да смотрите же! Крейсер и три эсминца.
Мы поспешно направились к гребню хребта, откуда открывался великолепный вид на северную часть Гуадалканала, море и близлежащие острова. С такого расстояния пролив казался голубой лагуной.
Но там действительно стояли военные корабли. Мы стали хлопать друг друга по плечам, пожимать руки, даже слегка приплясывая от избытка чувств. Хохотун, Бегун, Пень, Здоровяк — все мы изо всех сил напрягали глаза, стараясь разглядеть приближающиеся транспорты. Пока их не было видно.
А потом возник вопрос:
— Кто сказал, что это наши? Молчание.
Довольно скоро ответ дали корабельные орудия. Они стреляли по нашему острову! При ярком свете дня, с великолепным высокомерием, вооруженные не только орудиями, но в первую очередь презрением, они посылали залп за залпом в сторону аэродрома, потопили несколько небольших суденышек, на свою беду оказавшихся у них на пути, прошли по проливу, должно быть, чтобы убедиться в отсутствии там наших судов, и вернулись туда, откуда пришли. Вокруг кормы каждого бурлила и пенилась вода.
Досадно.
Наш весьма богатый ненормативной лексикой словарный запас оказался недостаточно полным, чтобы выразить охватившие нас чувства — горечь, отчаяние, разочарование.
Вернувшись на свой холм, мы начали обсуждать случившееся, отчаянно пытаясь хотя бы немного ослабить усилившееся после всего увиденного напряжение.
В ту ночь мы не торопились расходиться, а долго сидели возле окопа Хохотуна, хотя ночь была темной и вроде бы располагала ко сну, вспоминали, как тщетно пытались развлекаться, когда ночи были еще светлыми, искали веселье там, где его не было, да и быть не могло.
В конце концов все расползлись по своим норам. Нас поднял на ноги морской бой. Ночную тьму разорвал возбужденный голос обычно невозмутимого Меченого:
— Подъем, парни! Морской бой! Отсюда все видно!
Я часто думаю о Судном дне, о Божьей каре. Я думаю о взрывах звезд, об исчезающих в сгустке пламени планетах. Я думаю о вулканах, о гигантских выбросах энергии, о холокосте. Тем не менее я не могу выразить словами все то, чему стал свидетелем, стоя на гребне хребта.
В темноте висели осветительные снаряды — красные, словно око дьявола, и потому еще более ужасные. Трассирующие снаряды рисовали в темном небе оранжевые дуги. Иногда мы непроизвольно втягивали головы в плечи — нам казалось, что они тянутся прямо к нам, хотя до них было много километров.
Море казалось отполированной обсидиановой столешницей, на которой кто-то в беспорядке разбросал военные корабли, окружив их концентрическими кругами, — так вокруг брошенного в стоячую воду камня расходятся круговые волны.
Наш остров содрогался, откликаясь на мощные звуки оттуда. Вот в самом центре черноты появилась светящаяся точка. Она росла и росла и в конце концов залила весь мир, и нас в том числе, бледно-желтым светом. Затем от нее прокатился ужасный, просто кошмарный рев, и всех нас непроизвольно охватил страх. Нам показалось, что остров уходит из-под наших ног, хребет дрожит, как гигантский кит, пытающийся освободиться от попавшего в него гарпуна, — в живую, влажную плоть врезалось железо.
Взорвался большой корабль.
Мы не могли даже предположить, чей это был корабль. Мы могли только сидеть или лежать на склоне холма и, затаив дыхание, видеть, что идет морское сражение, а после его окончания — разойтись по окопам и ждать рассвета, тихо переговариваясь и стараясь унять биение сердца. Если бы результаты не были для нас жизненно важными, нас, вероятно, можно было бы сравнить с болельщиками, жаждущими узнать итоги последнего чемпионата мира.
Рев множества двигателей на аэродроме подсказал нам, что победа осталась за нами.
С самого рассвета с аэродрома стали взлетать наши самолеты, которые устремлялись в погоню за вражеским флотом. Рев их двигателей казался нам таким же триумфальным, как марш из «Аиды». Мы всячески выражали свою радость и махали руками всем самолетам, пролетавшим над нашей головой, подбадривали их, желали побольше прямых попаданий, чтобы поскорее смести японскую армаду с поверхности моря, отправить ее в небытие.
Все это очень возбуждало. Рев двигателей самолетов постоянно присутствовал в воздухе над нашей головой. Они улетали и возвращались весь день, даже самые старые и изношенные, и мы не уставали напутствовать их приветственными возгласами, желать удачи. Весь Гуадалканал был жив надеждой,
