трепетал, ощущая запах победы. Мы сами себе напоминали осужденных, с которых неожиданно сияли тяжелые оковы. С плеч свалилась гигантская тяжесть. Враг бежит! Осада снята! И целый день воздух над островом был наполнен грохотом двигателей и благодарственной молитвой, поднимавшихся в небеса. Ах, как сладок был в тот день воздух! Каким он был свежим и чистым! Какой мощной жизненной силой наполнял наши измученные тела! Быть расходным материалом — и рождаться заново. Создавалось впечатление, что наши души покинули свои старые телесные оболочки, исполненные безнадежной меланхолии, оставили их лежать в грязи — кучей грязного, изорванного тряпья — и вселились в другие, искрящиеся надеждой и радостью жизни.
На Гуадалканале события изменили свое направление.
Хохотун обнаружил в своих вещах, которые хранил в окопе, скорпиона.
— Эй, Счастливчик! — завопил он. — У меня в вещах скорпион! Иди скорее сюда!
Я немедленно пришел и уставился на похожее на мохнатого краба создание, угрожающе шевелящее своим страшным хвостом.
— Давай посмотрим, действительно ли они могут совершить самоубийство.
Хохотун взял камень и сильно стукнул по дну ящика, загнав скорпиона в угол. Удар пришелся довольно близко от места, где тот сидел. Мы наблюдали. Затаив дыхание, мы следили, как его хвост вздрогнул, медленно поднялся вверх, изогнулся дугой и впился в спилу скорпиона. Он несколько раз дернулся и затих — вроде бы умер.
— Черт бы меня побрал! — выдохнул Хохотун. — Ты видел?
Он хотел сразу же перевернуть ящик и вытряхнуть мертвого скорпиона на землю, но я предложил немного подождать, чтобы окончательно увериться. Мы отошли подальше от окопа и оставили скорпиона там. Вернувшись через пять минут, мы обнаружили, что скорпион исчез.
— Обалдеть! — возмутился Хохотун. — Никому нельзя верить! Даже скорпионам!
Хохотун и я приступили к снабжению нашего взвода продовольствием. Лейтенант Плющ отпустил нас в свободный поиск, как охотничьих собак, и теперь каждый день мы засовывали пистолеты за ремни выгоревших на солнце штанов, которые мы уже давно обрезали выше колен, брали пустые мешки, надевали каски и уходили с хребта вниз.
Спускаться приходилось пешком, но внизу вполне можно было рассчитывать на попутки. Нашей целью стал склад продовольствия, устроенный недалеко от наших первых оборонительных позиций на берегу океана. После поражения японского флота на Гуадалканал поступало достаточно много продовольствия. Но распределялось оно, как и во всех армиях, начиная с Агамемнона, поэтому еще даже не начинало поступать на передовую. Оно направлялось прямиком на камбузы и в желудки представителей штабных и прочих тыловых подразделений, расположенных в достаточном удалении от линии фронта, иными словами, тех, кому всегда завидуют и кого одновременно презирают все фронтовики.
Мы же считали все эти припасы по праву своими, независимо от того, находились ли они за колючей проволокой продовольственного склада или в палатках тыловиков. Мы добывали их любыми доступными способами. Чтобы обеспечить себя едой, мы могли красть, просить, врать.
Спрыгнув с кузова грузовика, доставившего нас поближе к цели нашего путешествия, мы первым делом направлялись к хорошо охраняемому продовольственному складу. К нему приходилось ползти. Подобравшись вплотную к забору, где нас не могли заметить часовые, сидевшие с винтовками на коленях на высоких штабелях ящиков, мы разрывали мягкую землю под забором и пробирались внутрь.
Прячась за штабелями, мы двигались вперед в поисках консервированных фруктов, бобов, спагетти, венских сосисок. Иногда удавалось отыскать даже колбасный фарш. Представляете? Настоящий колбасный фарш! И пусть кто-то в Штатах считает переработанную свинину, которую все называют колбасным фаршем, отравой. На Гуадалканале это был общепризнанный деликатес. Мы часто рисковали нарваться на пулю, целеустремленно пробираясь именно к ящикам с этим восхитительным продуктом и вытаскивая их из того самого штабеля, на котором восседал часовой. Именно так мышка таскает сыр прямо из лап уснувшего кота.
Через некоторое время необходимость в таких предосторожностях исчезла. Продовольственный склад стал самым популярным местом на острове. Ведущие сюда дороги заполнились «грабителями» вроде нас — пистолеты за поясом или винтовки на плечах, пустые мешки в руках. Теперь они походили не на лазутчиков, а на прогуливающуюся в выходной день вокруг стадиона толпу. Под забором появилось так много лазов, что проникнуть на территорию склада можно было в любом месте. Оказавшись внутри, бородатые морпехи чувствовали себя хозяевами. Они с удовольствием разрывали коробки, вскрывали ящики, забирали, что приглянулось, а остальное отбрасывали в сторону. Наполнив мешки, они гордо удалялись, не обращая внимания на оклики и приказы часовых.
Понятно, что такое нашествие довольно быстро опустошило склад и привело к усилению охраны. Тогда мы обратили свои взоры на корабли. После морского сражения наши корабли почти всегда стояли на якорях в проливе.
Мы надеялись обменять единственное имущество морских пехотинцев — рассказы и сплетни — на восхитительный кофе моряков, а если повезет, то и на что-нибудь сладкое.
Мы ожидали, пока подошедшая к берегу шлюпка окажется пустой, после чего шли к рулевому.
— Эй, моряк, как насчет прогулки на твой корабль?
Здесь не было никакой наглости, ничего дерзкого или вызывающего. Это было больше похоже на игру, а мы — на детей, стоящих в канун Рождества на пороге кондитерского магазина. Мы старались расположить к себе моряков, заставить их забыть о правиле, запрещающем морским пехотинцам посещать корабли. За себя мы не опасались — да и как нас могли здесь наказать? Но моряков надо было убеждать. Нередко бывало, что, когда шлюпка уже подходила к борту, заметивший нас вахтенный офицер начинал кричать:
— Нет! Ни в коем случае! Рулевой, немедленно доставьте морпехов на берег. Вы же знаете, что им запрещено подниматься на борт. Вы меня поняли?
— Но, сэр, — вступал в разговор кто-то из нас, — я только хотел навестить своего земляка. Ведь нет ничего плохого в том, что мы с друзьями повидаемся с товарищем? Мы жили по соседству, на одной улице, можно сказать, выросли вместе. Я не видел его с самого начала войны. Он был у постели моей бабушки, когда она умирала.
Теперь все зависело от офицера, от того, насколько он желает быть обманутым. Если он спросит, как зовут товарища, все пропало. Если же он будет настолько глуп, что поверит этой очевидной лжи или же просто понимающе ухмыльнется и отвернется, тогда можно смело хватать веревочный трап и забираться на палубу.
А уж оказавшись на корабле, можно было ничего не опасаться. Мы рассказывали всевозможные байки и угощались великолепным кофе, меняли сувениры на еду и сладости. Вокруг нас на камбузе сразу собирался кружок матросов. Мы всегда были в центре внимания.
— Значит, японцы шли прямо на штыки, словно не боялись смерти? — уточнял моряк, вновь наполняя наши кружки ароматным кофе.
— Именно так, — следовал ответ. — Мы нашли у них наркотики. У них у всех были с собой шприцы и пакетики с наркотиком. Они накачивались перед атакой, а потом уже перли напролом. (У японцев никогда не находили ничего подобного.)
— А правда, что морские пехотинцы отрезали им уши?
— Ну да! Я знаю одного парня, который собрал целую коллекцию. В основном после сражения на Хелл-Пойнт — это на Типару, вы знаете? Он подвесил их на веревке, чтобы высушить, но не получилось — как назло, зарядили дожди, и они все сгнили.
— Хотите — верьте, хотите — нет, но половина японцев говорит по-английски. Как-то раз мы забрались далеко в джунгли и шли, переговариваясь между собой. Один из нас сказал, что узкоглазые ублюдки жрут всякий мусор, другой, что все они сукины дети. И тут до нас донесся голос из чащи. И знаете, что этот ублюдок сказал? «А пошли вы все к чертовой матери!»
Раздался дружный хохот, а мы протянули опустевшие чашки за очередной порцией.
На некоторых кораблях моряки отличались особой щедростью, и тогда мы возвращались на свой
