говорили: «Пошлите нам еще японцев!» А что говорят наши парни? «Когда мы поедем домой?» — Его губы над рыжей бородой насмешливо изогнулись, а в голосе звучал откровенный сарказм. — Нам больше всего думается о том, когда маменькины сынки смогут уехать домой, чтобы покрасоваться в морской форме перед девчонками.
Словесная дуэль вспыхнула и погасла. Спор, как обычно, закончился ничем. Корпус Морской пехоты всегда находился в состоянии брожения. Он был разделен на два лагеря — старики и салаги, — которые постоянно враждовали. Старики защищали прошлое и традиции от яростного натиска салаг, стремившихся любой ценой возвеличить настоящее за счет прошлого, жаждущих лишить стариков апломба за счет умаления их заслуг. Салага всегда будет чувствовать себя ниже старика, поэтому он всегда атакует, не обладая достаточной уверенностью, чтобы защищаться. В тот момент, когда он прекращает нападать на традиции с отточенной саблей сегодняшних свершений, в ту секунду, когда он удерживает руку с оружием и начинает спокойно оценивать события, он навсегда покидает ряды салаг и становится стариком. Таким образом осуществляется переход из стана юных бунтовщиков в ряды их более сдержанных старших товарищей. Если этот процесс прекратится и один из лагерей достигнет явного преобладания, морские пехотинцы США перестанут одерживать победы.
Именно об этом я думал, взбираясь вверх по склону холма. Я был благодарен Рыжебородому, напомнившему нам о париях с острова Уэйк, и не сомневался, что, спокойно поразмыслив, он лишится части презрения к нам.
До окопов мы дошли в молчании. И только здесь его нарушил Здоровяк:
— Как ты думаешь, Сувенир говорил правду о газетах? О том, что Гуадалканал стал известным?
— Конечно нет, — заявил Хохотун. — Бьюсь об заклад, о нас никто и никогда не писал.
— Не говори так, — задумчиво пробормотал Здоровяк. — Мне кажется, он сказал правду. — Потом он повернулся ко мне и спросил: — Как считаешь, Счастливчик, может быть, в Нью-Йорке у нас будет парад?
Ответ незамедлительно последовал от Хохотуна. При мысли о такой возможности его глаза мечтательно заблестели.
— Ух ты, это будет что-то! Неплохая идея, Здоровяк. Представляете, мы идем по улице, вдоль которой стоят девчонки... — Он сделал паузу и вернул на физиономию более свойственное ей выражение насмешливого презрения. — Забудьте об этом! Не будет никакого парада. В Нью-Йорке даже не знают, что мы еще живы. А о Гуадалканале там никто и не слышал.
— Слышали, — возразил Здоровяк. — Я уверен, что дома мы очень даже известны.
— Все равно не будет никакого парада в Нью-Йорке! — снова вмешался Хохотун. — Хотя... Если мы так известны... Кто знает? Может, нам и придется пройти по главной улице с оркестром. Представляете?
— Скажи это еще раз, — заговорил Бегун. До этого момента он молча и угрюмо грыз ноготь на большом пальце. При мысли о параде он заулыбался, взглянул на меня и снова заговорил: — А если у нас будет парад, как ты думаешь, Счастливчик, где? На Пятой авеню?
— Нет. Ты, наверное, подумал о Дне святого Патрика. Там проходят ирландские парады. Возможно, на Бродвее.
— И везде, — мечтательно кивнул Хохотун, — будет полно старой доброй огненной воды. Правильно, Счастливчик?
— И еще тридцать суток отпуска каждому.
— И по две девочки — белую и черную.
— Не будет никакого парада, — мрачно объявил Здоровяк. — Ну и черт с ним. Как только мы сойдем на берег, лично я намерен тут же выйти из строя и смешаться с толпой.
— Тоже неплохо, — обрадовался Бегун. — Представляете, мы сходим на берег, и все тут же разбегаются. В нью-йоркской толпе нас никто и никогда не найдет. Мы все нажремся, и никто нам не помешает. Все будут пьяными, даже офицеры.
На несколько минут воцарилось молчание. Каждый мечтал о своем. Тишину снова нарушил Здоровяк:
— А все-таки, я думаю, нам устроят парад.
В нашей жизни кое-что изменилось. Во-первых, небо над Гуадалканалом стало американским, а во- вторых, на остров стала регулярно прибывать почта.
Оба события вселили в нас изрядную долю оптимизма. Лично я был на седьмом небе от счастья, когда получил письмо от отца. Оно, кстати, вызвало оживление среди всех обитателей хребта.
Я прочитал его, сидя на корточках на склоне холма. Перед этим прошел сильнейший дождь, наполнивший в мгновение ока все наши окопы водой, а за ним последовало совершенно неожиданное нашествие похожих на муравьев насекомых. Их было так много, что приходилось защищать от них глаза и лишний раз не открывать рот. Они падали на землю, покрывая ее довольно плотным покрывалом (после дождя они жили всего лишь минуту). Поэтому я соблюдал осторожность и сидел на корточках — не хотелось испачкать только что выстиранные штаны в грязи или мертвых насекомых.
«Роберт, — писал отец, — твоя морская форма готова. Выслать ее тебе?»
Да...
Я вспомнил, какой недосягаемо красивой казалась мне голубая форменная одежда морских пехотинцев. Я сидел на корточках, окруженный дикой, насквозь промокшей природой и мириадами трупов насекомых, на острове, находящемся на краю света. Я сидел, одетый только в штаны, обрезанные над коленями, и пару мокасин, украденных с армейского склада, и представлял себя во всем великолепии парадной формы.
«Роберт, твоя форма готова. Выслать ее тебе?»
Слухи на хребте распространяются быстро. И пока мы оставались на хребте, я был «тем самым Счастливчиком, чей старик хочет выслать ему комплект форменной одежды». Я шел обедать и слышал со всех сторон:
— Эй, Счастливчик, твой старик уже выслал тебе форму?
— Парень,
Я еще только подходил, а вокруг уже начинали улыбаться. Видно, люди представляли себе 1-го дивизию морской пехоты, прибывшую на наш хребет, в парадной форме, с развевающимися знаменами и под звуки оркестра.
Не было никаких подначек или ухахатыванья, меня никто не дразнил — только спокойные улыбки и добродушное прикалывание. Создавалось впечатление, что более чем оригинальное предложение моего отца следует тщательно оберегать как старую семейную шутку, фантазию, которая позволяет сохранить рассудок на сумасшедшем острове.
Все считали, что мой отец — отличный парень, и часто справлялись о его здоровье.
Сержант Денди принес плохие новости. Он навестил нас днем раньше, чтобы снять мерки для новой одежды. Выводы, которые мы сделали после его визита, были настолько обнадеживающими, что мы провели ночь, строя догадки, одна приятнее другой. Мы были уверены, что покидаем Гуадалканал. Но куда нас отправят?
Но сержант Денди быстро ликвидировал всеобщее ликование:
— Готовьтесь. Утром уходим с Матапикау в новое наступление. Соберите вещи, подготовьте оружие, боеприпасы должны быть сухими. Нам на смену придет 8-й полк морской пехоты.
Он замолчал, а мы огорченно переглянулись. Его физиономия оставалась абсолютно бесстрастной. На ней не отражалось даже удовлетворения гонца, принесшего плохое известие. Сердце сержанта Денди, как и многих других, уже давно окаменело.
— Не спрашивайте меня, что все это значит. Вообще не задавайте идиотских вопросов. Просто делайте то, что я говорю, — заключил он и отбыл.
И это после того, как мы провели здесь пять бесконечных месяцев.
У Бегуна была малярия. Кирпич почти не вылезал из своего окопа, разве что только ночью. Здоровяк и Пень были подвержены приступам тяжелой депрессии. У меня была дизентерия. Хохотун стал невероятно
