забегаловке. А в общем, моему чудесному превращению из виновного в босса сопутствовал только внешний комфорт. В душе я продолжал испытывать дискомфорт и потому воспользовался случаем перевестись в батальонную разведку.
В батальонной разведке — ее называли В-2 — служил Артист. Мы вместе были на острове Пэ-рис. Он перешел сюда из роты G, отличившись в сражении на Типару, где японец ранил его штыком в ногу.
Вскоре после возвращения топа Артист заговорил со мной на улице. С ним был лейтенант Большое Кино — офицер разведки батальона.
— Вот он, — сказал Артист лейтенанту и помахал мне рукой. — Я вам говорил именно о нем.
После этого он представил меня офицеру по всей форме.
— Я слышал, ты работал в газете, — сказал Большое Кино. Я кивнул. — А как ты смотришь на то, чтобы начать выпускать батальонную газету?
Я пришел в восторг, и так моя короткая, но полная событиями карьера в роте Е закончилась. Пока я был там, мне ни разу ire пришлось взять в руки винтовку.
Конечно, издавать батальонную газету я тоже так никогда и не начал. Это была очередная из серии грандиозных идей Большого Кино. Так он льстил своему тщеславию. В полку и дивизии газет тоже не было, зато Большое Кино мог при каждом удобном случае хвастаться, что у него в разведке имеется потенциальный редактор. Не исключаю, что он любил принимать желаемое за действительное.
Как бы там ни было, Большое Кино спас меня от тоскливой участи мальчика на побегушках в штабе роты Е, вернул в строй и излечил гордость, которой Мак-Вредный нанес глубокую рану. Я также очень благодарен Большому Кино за то, что он оставил без внимания мою репутацию бунтовщика, и даже то, что к тому времени я уже был ветераном — корабельной крысой.
Глава 5. Корабельная крыса
Я слышал, что генерал Смедли Батлер любил повторять: «Дайте мне полк корабельных крыс, и я завоюю весь мир».
Хотя, возможно, старик этого никогда не говорил. Но он вполне мог сказать именно это, а если не он, то какой-нибудь другой командир морских пехотинцев. Именно морской пехоте свойственны настроения, которые, если их внимательно проанализировать и разложить по полочкам, могут показаться бесстыдными и даже шокирующими, но дело обстоит именно так: человек, высаживающийся на берег с корабля, должен обладать дерзостью, быть может, граничащей с наглостью и независимостью. Он может и должен периодически бунтовать против жесткой дисциплины лагеря.
Я не пытаюсь возвеличить то, за что следует наказывать. И вовсе не предлагаю, чтобы корабельные крысы избегали заслуженного наказания по причине своей дерзости или независимости. Виновные должны понести наказание — так было, есть и будет. И я не веду речь о привычных обитателях гауптвахты — патологических лентяях, ни на что не пригодных симулянтах, которые больше времени проводят на гауптвахте, чем вне ее стен, и всеми силами стараются избежать любых последствий ношения военной формы, и уж особенно — сражений. Я говорю о молодом, горячем парне, вольнолюбивый характер которого не может не привести его к конфликту с военной дисциплиной, а значит — если он, конечно, не исключительно везучий, — прямиком на гауптвахту.
Я говорю о Хохотуне, Цыпленке, Пне и дюжине других, ну и, конечно, о себе.
В день рождения Джорджа Вашингтона Хохотун и я запятнали свою чистую доселе репутацию. В тот день дивизии предстояло пройти парадом по Мельбурну. Мы должны были пройти строем по Суонстон-стрит через месяц после прибытия в Австралию, чтобы принять благодарность города и нации, все еще помнившей о японской угрозе, существовавшей на Гуадалканале.
Но Хохотуну и мне не хотелось печатать шаг по мостовой. Мы жаждали увидеть парад, что, как вы прекрасно понимаете, невозможно для человека, в нем участвующего, — винтовка приклеена к плечу, а взгляд направлен строго вперед, в затылок идущего впереди.
При помощи ряда сложных и хитроумных уловок нам удалось избежать сей неприятнейшей обязанности, поэтому, когда 22 февраля 1943 года 1-я дивизия морской пехоты шла по главной улице Мельбурна, мы удобно разместились неподалеку от здания Сити-клуба с бутылками в руках. Вокруг нас раздавались взволнованные, радостные возгласы австралийцев, приветствующих наших товарищей:
— Ура американцам! Вы молодцы, парни! Ура!
Солдаты были одеты в полевую форму и шли с полной боевой выкладкой. Винтовки на плечах, штыки примкнуты. Каждый нес то оружие, которое было его в бою. Они производили внушительное впечатление: сильные, подтянутые, решительные, загорелые. Такие парни способны на многое. Глядя на них, я почувствовал, как увлажнились мои глаза. Даже австралийцы, унаследовавшие от британцев восторг от щелканья каблуков, бряцания оружия, чеканной поступи и прочих внешних эффектов, в конце концов притихли, глядя на молчаливый марш 1-й дивизии морской пехоты, идущей легкой, но в то же время усталой поступью солдат, направляющихся на фронт.
Вскоре Хохотун разглядел развевающееся красно-желтое знамя нашего полка. Мы поспешно ретировались со своих мест из первого ряда зрителей подальше — в третий-четвертый. Первый батальон прошел, за ним был наш, и мы почувствовали, как неудержимо участилось дыхание. Рота Е, рота F и, наконец, наша рота Н! Вот они все! Здоровяк и Бегун, лейтенант Плющ, Джентльмен, Эймиш — все! Ну как тут было не возгордиться! Такое запоминается на всю жизнь! Зрелище было красивым, волнующим, опьяняющим! Наверное, нечто подобное испытываешь, когда читаешь собственный некролог или присутствуешь на своих похоронах. Они были так горды, так уверенны, а в глазах следящих за ними австралийцев читалось откровенное восхищение. Великий день! Мы надеялись, что он никогда не кончится, но он все же подошел к концу, и нам ничего не оставалось, как только заменить это редкое, истинное опьянение на искусственное, которое так легко поддерживать на нужном уровне, если имеешь достаточный запас спиртного. Насладившись действом, мы развернулись и снова отправились в Сити-клуб.
И конечно, выпили слишком много.
К ночи мы выползли на свежий воздух. Хохотун той ночью должен был заступать в караул у нашей забегаловки, поэтому он удалился, изрядно качаясь. Я был уверен, что к тому времени, как он прибудет на стадион, опьянение уменьшится и он будет шагать ровно.
Через некоторое время я тоже вернулся в лагерь, но, признаюсь честно, тут мне просто повезло, или же решил поработать мой ангел-хранитель. Я побежал за автобусом, запрыгнул на площадку, промахнулся, ухватился за поручни, и меня тянуло два квартала до тех пор, пока два дюжих австралийца не втащили меня внутрь, словно утопающего.
Отчаянно шатаясь, я все-таки сумел выпрямиться и гордо выпятил грудь.
— Ну и что, — сказал я, — прошлой ночью меня вообще сбило — и ничего.
До моей остановки меня сопровождал смех.
Хохотуна я увидел угрюмо переминающимся с ноги на ногу у входа в забегаловку. Он надеялся занять пост внутри — тогда за время дежурства без проблем можно было выпить кружку-другую пива.
— Я тебе принесу, — пообещал я.
Сначала я принес кружку, потом другую... третью... и вроде бы еще несколько. Потом Хохотун сказал:
— Мне надо в сортир. Постой немного за меня. Он дал мне ремень с пистолетом и каску и нетвердой походкой удалился.
Напиться на посту, потом его покинуть, оставив оружие, — непростительный грех, преступление для часового. Я искренне надеялся, что он поспешит. Но нам не повезло.
Мимо, как назло, прошел лейтенант Плющ.
Я сказал, что нам не повезло, потому что Плющ в тот день был дежурным офицером. Более того, он был и оставался человеком, прикарманившим мои сигары — наши сигары, если хотите. Моя злость, напитавшись алкоголем, не знала границ. Я вытащил пистолет Хохотуна, навел его на лейтенанта и рявкнул:
