кабинете стояли знаменитые брусья — Куусинен был не только женолюб, но и отличный спортсмен.
Под утро смущенный Пятницкий послал Радеку телеграмму: «Что происходит?» Через несколько часов пришел насмешливый ответ Радека: «Ничего».
Я ушел, не прощаясь.
Оказалось, восстание готовил все тот же агент Зиновьева — верный человек, «преданный коммунист», которому можно доверять. Он получал от Зиновьева огромные суммы. И все это время переписывался с ним шифровками, сообщал о подготовке восстания.
Но в судьбоносную ночь верный человек внезапно перестал отвечать… Короче, на этой затее мы потеряли большие деньги и десятки преданных людей. Жалкие группы рабочих, вовлеченные в авантюру, действительно начали действовать. В Берлине они попытались дестабилизировать обстановку, напали на полицейских и были рассеяны. В Гамбурге также началось выступление рабочих, которое тотчас было подавлено. Несчастных участников схватили.
Наследство больного Ильича
Через несколько дней после коминтерновского фиаско Коба вызвал меня в Кремль.
В кабинете Коба был один. Я спросил его о болезни Ильича.
Он мрачно сказал:
— Растрепали, бляди, не выдержали. Пятницкий, конечно? Да, Ильича мучают невыносимые головные боли, неврастения. Я советовал ему поехать к солнцу на Кавказ. Но он: «Боюсь дальней поездки, выйдет одно утомление, ерунда и сутолока. Нервы вместо лечения нервов». Сейчас лечится под Москвой, в Горках — в имении… — Тут Коба помолчал и закончил: — В бывшем имении Саввы Морозова. Тебе что- нибудь говорит это имя? — Взгляд уперся в мои глаза.
Как же он был сейчас непохож на того молодого, стоявшего у номера несчастного Саввы! Так что я честно ответил:
— Совсем ничего, Коба.
— Вот и хорошо. Секретариат, — (читай: он — Коба), — организовал приезд лучших немецких специалистов… Ильич не верит нашим врачам: «Врачи-товарищи — всегда идиоты…» Но и его любимые немцы ничего не могут толком объяснить. В партии кто-то пускает гаденькие сплетни, будто Ильич болен застарелым сифилисом и у него-де будет размягчение мозга. Я не советую тебе их повторять. Кстати, запомни: мы теперь строго наказываем за всякую безответственную болтовню. С партийной вольницей… — Он не договорил и сказал сухо: — Ну, об этом потом. А сейчас у меня к тебе дело…
В это время вошел секретарь. Сверкая лысиной в солнечных лучах, бьющих из окна, что-то прошептал Кобе.
— Зови, — сказал тот.
И они вошли. Первым был Менжинский, руководитель нашего ОГПУ.
Я не видел его со времен Берлина. По партийному обычаю мы с ним обнялись и поцеловались.
Он уселся, тяжело дыша и поглаживая пышные усы. К астме, как я узнал потом, у него добавилась беда с позвоночником.
Следом за ним в кабинете появился еще один. Худой, с длинным носом, до смешного похожий на ищейку. У него тоже были усы, точнее, какие-то продувные усики… И если Менжинский, даже согнутый, сохранял осанку барина, то этот радостно демонстрировал лакейство. По мере приближения к столу он стал как-то уменьшаться, съеживаться, лицо его нелепо расплылось в улыбке…
Этим человеком являлся заместитель Менжинского Генрих Ягода. Был он голубых большевистских кровей — женат на сестре самого Свердлова. Во время красного террора этот бывший фармацевт занимался больше хозяйственными делами. Особой крови за ним не числилось. Только потом я узнал, что с первых дней появления в ЧК Ягода руководил делом куда более перспективным, чем расстрелы. Он опутывал страну сетью осведомителей. В нашем ведомстве Ягода был известен и своим женолюбием. Если он начинал охоту за чьей-нибудь женой, то горе мужу. Помню, он увлекся юной красоткой, супругой дипкурьера. Дипкурьера обвинили в шпионаже и расстреляли… Все сотрудницы дрожали, когда он вызывал их в кабинет. «Ягодка» — так нежно называл его Коба. В тридцатых годах, когда в страну вернулся Максим Горький, Ягода переспал с рыжеволосой женой его сына.
После чего обманутый муж довольно быстро умер. Ягода положил начало этой похотливой традиции чекистских вождей, которую продолжат и Ежов, и Берия. Но работал он усердно, горел на работе. Формулу Ленина «каждый партиец должен быть чекистом» быстро расширил. Он стремился сделать так, чтобы чекистом стал каждый гражданин. Приглашение на роль осведомителя постепенно превратил в предмет гражданской гордости — знак доверия партии. И потому Коба, знавший все его художества, прощал ему.
Итак, они вошли: сладкая парочка — Менжинский с Ягодой. «Сиятельная Провокация об руку с Холуйским Доносом», — как острил Радек. Уселись.
После чего Коба и обратился ко мне с поразившей меня речью:
— Мы сейчас вместе с товарищами Менжинским и Ягодой занимаемся помощью Коминтерну… Там обнаруживается большая неразбериха, если не сказать разгильдяйство. Ты близко связан с Коминтерном. И потому к тебе у нас есть много вопросов…
Я по-прежнему стоял, а они, устроившись рядком за столом, принялись спрашивать. Начал Коба:
— Мы хотели бы услышать от тебя, куда ушли огромные суммы и драгоценности, которые выделялись в Коминтерн на Революцию в Германии.
Что случилось с попыткой восстания в Берлине и Гамбурге? И правда ли, что в Берлине попросту украли наши деньги и драгоценности? Садись и все напиши…
Я удивился. Коба всегда насмешливо относился к драгоценностям, к деньгам. Он и вправду мечтал, чтобы золотом мостили мостовые, а денежные банкноты лежали в уборных вместо туалетной бумаги. Когда Надя, его жена, на праздник надела бабушкино жемчужное ожерелье, он снял его и спокойно выбросил «буржуазную побрякушку» в окно. И вот теперь, в присутствии двух руководителей ОГПУ, Коба заботился о «побрякушках».
— Уж не думаешь ли ты, что я…
— Я ничего пока не думаю. Я помню один твой рассказ о квартире зиновьевского агента. Вот про это и напиши.
— Но зачем писать, если ты и так все помнишь?
— Теперь все надо писать, запомни. Теперь, товарищ Фудзи, нужны документы. Как любит говорить Ильич, «мы с вами, батенька, уже не в Смольном»… Вот перед тобой здесь был товарищ Куусинен. Он очень подробно все изложил. Сколько было драгоценностей, кто куда повез, по какому адресу и что приказал им тогдашний глава Коминтерна Зиновьев… Теперь твоя очередь. Садись и пиши все, что знаешь. Ничего не упускай.
Начав писать, я спросил насмешливо:
— Про деньги, которые я переводил на заграничные счета Ильича, Зиновьева и Каменева, про них тоже писать?
— Разве товарища Фудзи кто-то просит об этом? Но и умничать товарища Фудзи тоже никто не просит. По-моему, товарищ Фудзи забыл об ответственности за болтовню? — И Коба взглянул на меня желтыми глазами.
Я молча принялся излагать то, что он требовал. Это было донесение о зиновьевском «преданном коммунисте», о его фантастической квартире, где повсюду была разбросана валюта и бесценные драгоценности хранились в ночном горшке.
Так что уже тогда Коба собирал материалы против кремлевских бояр, хотя Зиновьев все еще являлся его главным союзником…
Коба прочел написанное мною и молча передал Менжинскому.
— Безобразие с деньгами дошло до того, что этот самый зиновьевский агент накануне якобы подготовленной Революции преспокойно сбежал с миллионами и драгоценностями, — сообщил
