Он глянул на всех троих и уверенно сказал:
– Вот этот.
– Можете его забрать. Все, что нужно сделано.
'А ведь похож на Леночку', – подумал Морозов, глядя на ребенка, и что-то теплое и щемящее зашевелилось в его груди.
– Я специалист по детской психологии,-сказала женщина. – И все вопросы, связанные с воспитанием вашего сына, – она твердо и уверенно сказала 'сына', – вы будете задавать мне. Первый совет: больше разговаривайте с ребенком – он запоминает слова, наиболее часто повторяющиеся. Второй совет: делайте все, что полошено делать родителям маленьких детей, – купайте его через день, ну, хотя бы через два, держите дома молоко, стирайте пеленки – окружающие должны поверить, что ребенок настоящий! Чтобы не было искажения информации. Ребенок все запомнит, а вы будете освобождены от лишних вопросов. Ясно?
– – Ясно.
– Кстати, как вы его назвали?
– Никак. Пока не придумал.
– Поторопитесь, Морозов; по уровню развития ребенку через неделю будет шесть месяцев, а он не имеет имени.
– Какие шесть месяцев? Ему еще нет и недели!
– Считайте, что есть. До школы он будет расти у нас… у вас в полтора раза скорее. Получит огромный объем информации. А качество этой информации будет зависеть от вас, – объем информации был для них всех пунктиком. – Но никаких лекций, все как с обычными детьми… Ну, у меня все!
Назвать ребенка Мишей он не мог, было слишком больно. После недолгих раздумий Борис Алексеевич назвал его Александром. Сашкой. Или Санькой. Санькой тоже неплохо.
Первое слово ребенка, которого он так ожидал, оказалось почти что не словом, а каким-то междометием. А получилось так – он принес Сашке яркую разноцветную погремушку. Ребенок долго смотрел на игрушку, потом протянул к ней ручку и явственно произнес: 'Ах-х!'. Морозов сначала не придал этому звуку должного значения, пока не услышал его опять. 'Ах-а!'-сказал Санька, когда он повесил наконец-то в детской комнате шикарную, хотя и небольшую люстру. Машинально Борис Алексеевич повторил за ним 'Ах-х!', и тут его осенило – этот горловой, с протяжным 'х' звук несомненно выражал удовольствие, одобрение, может быть даже восторг. Поразмыслив, он понял, что появление этого междометия вполне естественно – все визитеры начинали знакомство с младенцем с такого вот 'Ах-х!'. 'Ах-х, какой симпатичный мальчик!', 'Ах-х, какой у вас сын!' и так далее.
На работе Морозов, как и все молодые отцы, время от времени должен был отвечать на вопросы сослуживцев о ребенке и однажды рассказал об этом странном способе выражения чувств. И долгие годы спустя его подчиненные, да и он сам, желая выразить свое одобрение, с улыбкой говорили: 'Ах-х!'. Это было коротко и выразительно.
После первых успехов он ждал, что ребенок скажет 'папа' или, может быть, 'дай'. Санька же на десятый день пребывания в доме, глядя ему в глаза, вдруг сказал:
– Ну-ка, давай спатьки!
Сначала он вздрогнул. Потом, когда пришел в себя, узнал свои ежевечерние интонации, подивился чистоте дикции, хотя, конечно же, она была далека от совершенства, и откликнулся:
– Давай спатьки!
Младенец сразу же закрыл глаза.
Борис Алексеевич растроганным взглядом окинул ребенка, коляску, комнату, затем выключил свет и ушел к себе. 'Ему нужна кроватка и игрушки. Как всем детям. Погремушки и попугай.. ' Морозов представил себе целлулоидного цветастого попугая. 'Завтра куплю игрушки'-он даже не подумал о том, что промышленность может уже не выпускать попугаев, а производить павлинов или фазанов.
– Кроватку купи в комиссионке. Дешевле! – сказала напарница, отхлебнув здоровый глоток бормотухи. – Все равно обоссыт!
– Нет, – заупрямился Морозов. – Хочу новую вещь!
– Гордый ты стал последнее время! Вот и от винца отказался! -сказала она и ушла за ящики в сторону приемного окна. Открывать было еще рано. Из-за штабеля тары она крикнула:
– Уходи отсюда, Борька! Ты теперь пить завязал, а трезвому тебе здесь делать нечего! Сгниешь, а у тебя диплом!
– Забыл я уже все, – пробормотал Борис Алексеевич.
– Чего? Не слышу, чего ты бормочешь!
– Забыл я, Муза, все! – крикнул он. – Не могу я работать инженером!
– Другие институт кончают заочно! – сказала она, опять появляясь из-за ящиков с начатой бутылкой в руке. – Че ты, глупее других или перестарок какой?
– Хорошая ты женщина, Муза, – Борис Алексеевич обнял ее с непринужденностью, которая так нравится женщинам. – Выходи за меня замуж!
– Стара я для тебя, – задумчиво сказала напарница. – А кроме того, у меня свой алкоголик есть! Ищи себе помоложе, Боря! – и она легко выскользнула из его объятий.
Борис Алексеевич не собирался жениться и сделал свое предложение скорее в знак признательности за веру в него и просто за хорошее отношение. Его семейная жизнь, пока так трагически не оборвалась, была настолько светла, что он не мог себе представить другую женщину рядом, ежедневно – женой, хозяйкой, матерью его новых детей. И уж во всяком случае здесь нужны были чувства, доверие, страсть и многое еще чего… Монахом он не был, у него была парикмахерша Тоська, которая терпеть не могла, когда он появлялся у нее пьяный, хотя охотно пила вместе с ним. Самое приятное, хотя и немного обидное, заключалось в том, что Тоська, к удивлению, замуж за него не собиралась и даже ни- когда об этом не заговаривала.
Вечером после работы, обежав магазины и набив портфель (он не носил сумок), Морозов заскочил в ясли.
– Здравствуйте, – ответила на его приветствие вторая дежурная. – Жалобы, предложения есть?
– Нет! – он подошел к кроватке.
– Папа пришел, – неожиданно произнес ребенок.
Уже месяц прожил младенец в его доме, с ним; его глаза перестали разбегаться в разные стороны, как в первые дни, а, четко и параллельно двигаясь, следили за перемещающимися предметами. Новоявленный отец считал, что следили с интересом. Александр уже знал свое короткое имя, слова 'дай' и 'на' и различал игрушки, причем предпочтение отдавал многоцветным и сложной формы, но 'папой' он назвал Бориса Алексеевича впервые.
Морозов был потрясен и растроган, хотя знал, что это должно произойти, что все дети говорят 'папа', иногда и раньше, чем 'мама', знал, что мальчишка механический, по сути дела, робот, сложный, очень сложный, но робот, и все равно почувствовал теплое человеческое чувство к этому почти человечку. Пожалуй, впервые он отнесся к нему как к ребенку. Борис Алексеевич и через пятнадцать лет помнил свое состояние, с которым он спешил домой, с тяжеленным портфелем в одной руке и Сашкой в другой.
Первое время его не оставляло тревожное чувство, что вот кто-то позвонит в дверь и скажет: 'Ага! Ребенок не настоящий, вы обманываете… вон он даже в пеленки не делает!' Хотя кому какое дело до его ребенка и до него?
Если раньше денег хотя и не хватало, но на 'маленькую' всегда можно было наскрести, то теперь он жил в хроническом финансовом дефиците. С первых получек он приобрел изящную люстру, портьеры и тюль на окна, а нужны были еще сотни вещей. Кастрюли, утюг, стиральные порошки, одежда, приличная мебель – он теперь мечтал о полированной 'стенке' и мягком гарнитуре. Мечтал о 'стенке', а необходимо было постельное белье – сколько же можно было спать на голубом трикотаже. Год, примерно, назад он купил рулон, скорее всего краденого, трикотажа (случайно оказался при деньгах), и вот теперь голубая тянущаяся материя, разрезанная на соответствующие куски, выполняла функции простыней, пододеяльников, полотенец и половых тряпок.
А еще он мечтал о пушистом, ярком шерстяном одеяле; в прошлой жизни, до катастрофы, у них было два таких. Но зарплата была ограничена.
Выручила опять напарница.
