Альберт Пастор дома

Хэммет Дэшил Альберт Пастор дома

Левша входит, небрежно бросает чемоданчик, ногой захлопывает за собой дверь и говорит: «Привет, парень».

Я встаю, чтобы обменяться с ним рукопожатием, говорю: «Привет, Левша» и замечаю у него под глазом фонарь (похоже вроде как примерно недельной давности), а на челюсти — розовеющую полоску молодой кожи, затянувшей недавнюю ссадину. Но я слишком вежлив, чтобы проявлять любопытство по этому поводу.

— Ну и как ты нашел свой старый добрый городишко? — спрашиваю я.

— Да просто заглянул за железнодорожную станцию — там и нашел его, шутливо отвечает он. — Есть что-нибудь на заветной полочке?

На заветной полочке шотландское виски. Левша говорит, что это плохое виски. Ему просто не хочется, чтобы подумали, будто он может обмануться дрянным пойлом, сделанным в этой стране. И все же пьёт, но с таким видом, словно не хочет обидеть человека, который неважно в какой стране сделал это самое пойло.

— Скажу тебе, парень, здорово, что я съездил туда, — говорит он, расстегиваясь. — Большой город дерьмом не удивишь, тут оно как-то к месту, но когда возвращаешься туда, где родился, к ребятам, с которыми когда-то бегал по улицам, к своей семье, к… Знаешь, парень, у меня есть младший братишка, ему нет еще и восемнадцати. Тебе обязательно надо увидеть его. Такой же здоровенный, как я, только не той весовой категории, да на пару дюймов пониже, а как он умеет махать руками! Когда мы рано по утрам натягивали перчатки, ну просто чудо, а не парень! Даже когда я был в форме, мне приходилось поднапрячься, чтобы сдержать его. Тебе обязательно надо увидеть его, парень.

По-моему, сейчас самое время полюбопытствовать насчет отметин на лице Левши, и я говорю:

— С удовольствием. А почему бы тебе не заняться его воспитанием? Пацанам, которым удается вот так разукрасить тебе физиономию, следует

Левша дотрагивается до глаза, принявшего несколько иную форму по сравнению со здоровым глазом, и нельзя сказать, чтобы лучшую.

— Это не его работа, — произносит он. — Это… — Смеясь, он отнимает руку от глаза, достает из кармана пиджака футляр для ювелирных изделий и протягивает мне: — Взгляни-ка.

В футляре лежат часы, вроде как платиновые, часы — с цепочкой, тоже вроде как платиновая. Наверное, думаю, так оно и есть.

— Почитай, что на них, — говорит Левша.

На задней крышке часов написано: «Альберту Пастору (именно так Левша пишет свое имя, когда приходится это делать) с благодарностью от членов Ассоциации охраны бакалейщиков».

— Ассоциация охраны бакалейщиков… — повторяю я медленно. — Похоже вроде как на…

— Рэкет! — заканчивает он за меня и, брякнув кулаком по столу, смеется. — Можешь назвать меня завиралой, но там, в моем родном городе, этом маленьком городишке, где нет и четверти миллиона жителей… нет, ты пойми меня правильно, этот славный городишко — по существу такой же самый… в нем тоже завелись рэкетиры!

Я бы не стал называть Левшу завиралой, даже если бы он и был им. Хотя бы потому, что, перед тем как покинуть ринг и заняться со мной бизнесом, он едва не стал чемпионом мира по боксу в тяжелом весе. И стал бы, когда бы не правила боя на ринге и не характер, который позволял ему забывать об этих правилах. Поэтому я скромно спрашиваю:

— Неужели?

Левша подтверждает, что так, мол, и есть.

— Готов голову заложить прокурору округа, — говорит он. — Мой город — в том же дерьме, что и этот! Ну, не анекдот ли? С моего старика тоже трясут деньги, как с остальных. — Он тянется к бутылке шотландского, о котором не очень хорошего мнения.

— Твой старик торгует бакалейщиной? — спрашиваю я.

— Угу. Он, кстати, всегда хотел, чтобы я пошел по его стопам, — говорит Левша. — Вот почему он не видел никакого проку от моей боксерской карьеры. Зато сейчас, когда я оставил ринг, все в порядке. Он — мировой мужик. С возрастом я стал лучше понимать его, и мы отлично ладим. Я подарил ему седан, и видел бы ты, как он с ним носится. Словно это «дюзенберг».

— А это «дюзенберг»? — спрашиваю я.

— Да нет, конечно, но по тому, как папаша носится со своей машиной, ты в точно подумал, что у него «ролле», — говорит Левша. — Так вот, через пару дней после моего приезда из разговора с ним я узнаю, что какие-то дармоеды принялись сгонять в свою ассоциацию всех местных бакалейщиков — вступайте, дескать, в ассоциацию охраны, а не то… Желающих выбрать «а не то» оказалось не так уж много. Бакалейное дело само по себе, кажется, не слишком прибыльно, а уж выплата мзды вымогателям тем более не способствует его процветанию: Старику, понятно, одно беспокойство от этого.

Я ничего не говорю ему, но, уединившись, начинаю размышлять: а что, если мне пойти проведать тех ребят и поинтересоваться — они сами захотят внять голосу рассудка или же мне посодействовать? По- моему, неплохая идея. Как ты думаешь?

— По-моему, тоже, — соглашаюсь я.

— Вот и я был того же мнения, — продолжает Левша. — Я так и сделал, а они, видишь ли, не захотели внять голосу рассудка. Когда я вошел в контору ассоциации, их там было всего-навсего двое — примерно на это я и рассчитывал. Болтать-то они умеют, а вот правильно двигаться — нет. Вскоре заявился третий из их компании, но к тому времени я уже прилично разогрелся: всю мебель, до которой только сумел добраться, разнес на куски. В общем, я отлично со всем справился, и мой старик и еще кое-кто сбросились и купили мне эти шикарные часы — на часть тех взносов, которые им пришлось бы выплатить охранной ассоциации в следующем месяце, если б таковая продолжала существовать.

Он кладет часы с цепочкой обратно в футляр, а футляр осторожно укладывает обратно в карман.

— Ну а как там твои подопечные? — спрашивает он.

Я достаю из кармана конверт с деньгами и протягиваю Левше.

— Вот твой куш, — говорю я. — Здесь нет только доли Кэриса. Ты его знаешь — толстый такой коротышка с Третьей авеню.

— Знаю, — отвечает Левша. — А что с ним?

— Он говорит, что столько отвалил за охрану, что охранять у него уже нечего, — говорю я, — и что он не потерпит обдираловки.

— Вот как? — замечает Левша. — Значит, стоит мне убраться ненадолго из города, как эти сопляки начинают думать, что могут выпендриваться. — Он встает и застегивается. — Что ж, — говорит он, — пойду-ка я, пожалуй, проведаю коротышку да спрошу его: хочет он сам внять голосу рассудка или мне посодействовать?