Толстяки приставили корыто на место и стали наперебой извиняться перед Саушкиным:
— Прости уж нас, ума от страха лишаемся, как ОН приходит. Прости нас, угостить тебя не можем, всё в стены уложено; зубы утром почистим, и щётки обратно в стены пристроим. Сам понимаешь, мальчик, у нас одна надежда на стены. Как ОН явится да потребует своим страшным голосом: «Выходите на переговоры!», мы падаем замертво, известное дело, чем кончаются переговоры с таким. Проглотит, а потом пуговицы выплюнет.
— Кто — ОН? — спросил Саушкин.
Толстяки показали ему в щель на снежный склон. По склону уходил след. Прошёл человек — но какой! Шаг километровый, а ступни больше слоновьих. Толстяки зашептали:
— Великан!.. А ростом-то он каков… вон на какой высоте пишет и всё одно: лучше гор, дескать, только горы, на которых ещё не бывал. Дескать, малы эти горы для меня, по колено мне.
Саушкин заплакал:
— Теперь-то мне домой не вернуться, нет.
Толстяки утешали, вытирали ему слёзы, сами заревели.
Бросились на стены, вынули мешки с овощами, с мукой, бочки с солёной рыбой, коробки с засахаренными фруктами. Вынули кастрюли, тарелки, горшки, мясорубки. В стенах дома светились дыры.
— А если явится великан? — шептал Саушкин.
— Он приходит по ночам, — успокаивали гостя и себя толстяки-добряки.
— Давайте вернёмся на ваш остров, — шептал Саушкин.
— Что ты, что ты! — закричали хором толстяки. — Вновь дядя Капа станет отправлять нас самолётами, терзаться, плакать, горевать о нас, бездомных! Нет уж, пусть великан съест нас! Всё лучше, чем видеть слёзы дяди Капы.
Торжественный, в честь гостя, обед начался песней «Пора, пора садиться за столы».
У оркестрантов щёки вздулись мячами. Пели трубы, бухал барабан.
Саушкин не рад был ни музыке, ни толстякам, ни обеду.
Он ел салат и поливал его слезами:
— Выходит, великан съест меня вместе с вами?
— Ах, не с салата надо было начинать, — говорили друг другу толстяки-добряки. — С мороженого надо было начинать… мальчик бы и думать забыл про великана.
— С соленьев! — говорили другие. — Соленья дразнят аппетит.
— Я в-великана боюсь, — хныкал Саушкин. — Хочу домой.
— Вот видите, прав я! — кричал толстяк по имени Пирожок. — Надо скорее подать к супу пироги. Суп с пирожком человека радует, ублажает, располагает, успокаивает. После супа, как после бани, — на душе безмятежность, покой!
Толстяки заставили столы супницами с душистым варевом, компотницами со всевозможными компотами, гусятницами с зажаренной птицей, салатницами с салатами. Встал толстяк, по имени Свирелька, поднял бокал с квасом и запел:
Вдруг в стену города…
По следу великана
Вдруг бухнули в стену, загудела она котлами-тазами. Сильный голос прокричал:
— Если нынче не выйдете на переговоры, я потеряю терпение!
Темно, засиделись за столами! А в стенах проломы! Саушкин завопил:
— Я боюсь!
Толстяки-добряки успокаивали его, совали вафли, мандарины, пирожки, яблоки, пирожное. Саушкин продолжал реветь.
Великан бухал в стену, кричал:
— Выходите!..
Толстяки построились, как военные, и спели свою песню «Пора, пора садиться за столы». Своей дружной песней они надеялись отогнать великана. Голоса у них были тоненькие. Великан в ответ хохотал громовым басом и дразнил их:
— Вот-вот!.. За пирогом, за чаем мы не подкачаем! А гор боитесь!
Саушкин продолжал реветь.
— Пожалуйста, перестань! — упрашивал его Пирожок. — У меня сердце не выдержит.
— Проси чего хочешь! — твердил Свирелька. — Я приготовлю для тебя вкуснейшее блюдо из поросячьих ножек под названием «Труляля».
Каждый предлагал что-нибудь своё плачущему Саушкину.
— Ничего не хочу! — ревел Саушкин. — Я тороплюсь, меня послали за спичками.
Свирелька и Пирожок подняли Саушкина на руки и понесли к пролому в стене.
В это время остальные толстяки-добряки, чтобы отвлечь великана, вышли за стену и закричали:
— Пожалуйста, великан, мы в твоей власти!
Друзья вытащили Саушкина через пролом, простились с ним на веки вечные и побежали сдаваться великану — погибать, так заодно со своими!
Саушкин полез вверх по снежному склону — прочь, прочь от крепости толстяков-добряков, там великанище. Руки загребущие, глаза завидущие. Схватит — и в карман. А голодный — сунет в пасть и пуговиц не выплюнет. Никогда, никогда даже за спичками не выйду из дома!
Наверху Саушкин увидел палаточный городок. Спасён, спасен, альпинисты защитят, укроют, спрячут, отправят домой, к маме!
Тишина была в городке. Саушкин увидел большую палатку с вывеской «Кухня-столовая» и понял: альпинисты ужинают. Заглянул туда: тихо, пусто, на столах походные миски и ложки, кружки с брезентовыми ремнями, продетыми в ручки. В кухне пахнет кашей. В заварном чайничке чай.
Стало быть, альпинисты в клубе, кино смотрят. Саушкин зашёл в клубную палатку — и там тихо, темно. Заглянул в почтовую палатку — и там никого, и конверта не спросишь, а ведь такой случай написать маме письмо: почтовый ящик висел на столбе у входа.
Саушкин обошёл палатки. И там порядок, дощатые полы вымыты, на кроватях спальные мешки с накрахмаленными вкладышами. На крючках в палатках рюкзаки, альпинистское снаряжение: гроздья тёмных защитных очков, стальных крюков.
Тут же мотки верёвки, и какие-то невиданные молотки с длинными рукоятками и острыми железными клювами, и острые железные скобы с ремешками. Всё в порядке, вычищено: стало быть, глядят за снаряжением, заботятся. Но где же, где люди? Никаких следов.
В поход пошли альпинисты, на гору взбираются — догадался Саушкин и скорее, скорее им навстречу.
Он обогнул ряд палаток, и вдруг…
Вот так великанище!
…Вдруг Саушкин увидел след великана. След уходил прочь от лагеря. Вот она, разгадка! Альпинисты
