языков. Я был занят как пчёлка. Я был окрылён, почти счастлив.
— Что? Все двадцать один год?
— Да. Моё целое мировосприятие переменилось. Да, я вышел из тюрьмы новым человеком. Обида? Месть? Нет, сынок, я благодарен моей судьбе за это строгое наказание.
Внезапно Морозов поднялся.
— Уже почти утро. До свиданья, сынок.
Он ушёл, оставив меня в состоянии полной ошарашенности. Знаменитый Николай Морозов. Поэт, революционер, учёный-астроном. Человек, который провёл в одиночном заключении почти четверть века, и который вышел из тюрьмы уверенным себе, здоровым, полным энергии и почти счастливым человеком! Человек, который отказался сожалеть о долгих годах, проведённых за решёткой!
Сначала на меня это не очень повлияло. Я почти забыл то, что он так старался подчеркнуть мне. Но постепенно я стал возвращаться к важности его слов. Постепенно его основная идея овладела моим умом. Что было такого важного в его точке зрения? Я искал подходящее слово — смирение. Это его смирение, его отрицание собственной значительности, полное отсутствие всякого самомнения произвели на меня наибольшее впечатление. Постепенно я начал понимать Морозова и то, что он пытался внушить мне той белой ночью на берегу Невы.
В течение нескольких лет я не видел Морозова снова. Я прочёл, что он опубликовал значительное исследование по астрономии, которое получило положительную оценку в научном мире, и было признано значительным вкладом в наше понимание определённого типа звёзд. Я слышал так же, что он был назначен Директором Петроградской Биологической лаборатории, которую он летом 1918 года преобразовал в Петроградский научный институт им Лесгафта. Я встретил его позже, через несколько лет после моего окончания университета. Однажды я получил приглашение от профессора Метальникова, который тогда ещё, до Морозова, был Директором Петербургской Биологической лаборатории. Приглашение было работать на кафедре микробиологии. Войдя в вестибюль института, расположенного по Английском проезду, я увидел странную картину: уже не молодой человек прыгал туда сюда обратно по ступенькам, ведущим на второй этаж. Он взбирался так быстро и энергично, что я боялся, что он упадёт. Сначала я не узнал Морозова, и он меня тоже не узнал. Я представил себя ему и напомнил ему о нашем разговоре восемь лет назад.
— О, я помню. Нетерпеливый юноша. Я помню.
— Почему вы занимаетесь такими небезопасными физическими упражнениями, могу я вас спросить?
— Вы можете. Доктора нашли, что у меня с сердцем не в порядке. Я просто стараюсь укрепить сердце и тем самым вылечить его.
Морозов продолжал взбираться по лестнице, разговаривая со мной.
— А разве доктора не рекомендуют полный покой при сердечных заболеваниях? — отважился я вставить вопрос.
— Абсурд! Молодой человек. Сердце имеет примечательную способность к регенерации. Дайте ему возможность! Это всё, что ему надо для выздоровления.
Я редко видел Морозова в течение последующих нескольких лет, хотя мы работали в одном здании, принадлежащим институту. Мне говорили, что он пишет книгу, многотомное руководство по астрономии и проводит все своё время в своём кабинете. Пару раз в месяц я видел его в вестибюле, и он рассеяно улыбался мне, проходя мимо даже не поздоровавшись.
И сегодня, через много десятков лет, после того, как я покинул Россию, когда ностальгия приносит воспоминания прошлого, образ Николая Морозова всплывает передо мной, образ человека, победившего одиночное заключение. Образ человека исключительного мужества всплывает передо мной как живой, как будто вчера я беседовал с ним той белой летней ночью на берегу Невы.
Князь террористов.
Борис Савинков принадлежал Санкт-Петербургу. Преданный сын этого эксцентричного, парадоксального города Савинков, поражённый извращённым интеллектуализмом, находился в поисках вечной любви. Такой герой был описан Достоевским в одной из его повестей ещё за три десятка лет до того, как родился Савинков. Бесстрашный человек, поэт и писатель Савинков стал руководителем революционного терроризма, ответственным за убийство многих высокопоставленных чиновников. Он был русским Робин Гудом, если сравнение будет позволительным. Дворянин, элегантный и красивый собой, игрок в глубине своей души, его жизнь закончилась трагически, как и жизнь того героя Достоевского.
Это было в годы того, что называлось первой русской революцией, вскоре после Русско-японской Войны. Савинков присоединился, а может быть, и организовал террористическую ячейку Социал- революционной Партии (Эсеров). В это время волны революционного движения начали сотрясать Россию. Рабочие забастовки, бунты в армии и студенческие волнения конвульсировали страну. Во время решительного правления министра внутренних дел генерала Плеве, надлежащий порядок был наведён очень быстро, и революционное движение было практически ликвидировано. Именно тогда, когда многие из его членов были отправлены в Сибирь, Эсеры, против своих же принципов, решили развязать террор. Борис Савинков, новичок в партии, был назначен руководить террором, направленным против правительственных чиновников, ответственных за репрессии против революционеров.
В первый раз я встретил Савинкова, когда я был двенадцатилетним мальчиком и ещё не знал его имени, хотя кто тогда знал его настоящее имя? Он пользовался многочисленными псевдонимами. Это был июль, жаркий летний день. Мой отец привёз меня с дачи просто так и оставил одного в нашей городской квартире. Я был не в настроении читать, и изнывал от нечего делать. Поскольку моих друзей не было в это время в городе, я решил прогуляться. Я достиг Английского проезда и остановился в удивлении — в нескольких шагах от меня странный человек шёл вдоль улицы. Высокий молодой человек около 25 лет возраста, чисто выбритый, с низким, покатым лбом, скуластым подбородком, и длинным, выдающимся носом. У него был шляпа «котелок», белая рубашка с высоким воротником, а также самый великолепный галстук, который я когда-либо видел. Галстук был роскошный, красно-голубой, с цветами и разными дикими животными. На нём был светло-коричневый, плотный, спортивный пиджак из чистой шерсти такой длины, какой русские никогда не носят. Его туфли! Его великолепные коричневые туфли заворожили меня. Они были на толстой подошве и с серой бахромой. Несмотря на жару, на нём были серые перчатки. В своей левой руке он держал изысканную трость с серебряным набалдашником. Кроме этого, он курил трубку огромных размеров.
Несомненно, иностранец, подумал я, наверно англичанин, и решил последовать за ним. Вскоре мы достигли Покровской площади, где находится небольшой скверик. Он сел на пустую скамейку, и с замирающим сердцем я нашёл скамейку поблизости от него. Он сидел спокойно, не обращая внимания вокруг, то и дело, зажигая свою трубку. Скоро моё внимание привлекла группа из трех молодых людей, сидящих на скамье по другую сторону скверика. Они выглядели как студенты, плохо одетые, бородатые и волосатые, каждый из них держал большую сумку. Внезапно мой незнакомец вынул золотые часы. Палец на его правой руке пошёл вверх, и хотя он даже не смотрел в сторону этих трёх людей, один из них быстро встал и вышел из сквера. Через несколько минут он повторил свой знак, и второй бородач вышел. Ещё один сигнал — и третий ушёл. Затем незнакомец спокойно зажёг трубку, как будто между ним и уходом этих трёх человек не было никакой связи. Он ждал пять минут, может быть, дольше. У меня не было часов. Затем он встал и вышел. Я пошёл за ним, соблюдая приличную дистанцию. Он шёл, не спеша в сторону Обводного канала, здесь он замедлил свои шаги. Я замедлил тоже. Мы были недалеко от Варшавского вокзала, и вдруг раздался громкий взрыв. Мой незнакомец побежал. Я за ним. Сколько буду жить, не забуду ужасную картину: трое или больше человек лежали в крови на мостовой. Повозка была разодрана в клочья, и одна из лошадей была сильно ранена. Мой незнакомец подошёл к небольшой толпе вокруг места происшествия и поговорил коротко с полицейским. Очевидно, удовлетворившись тем, что он услышал, он повернул в направлении Садовой улицы, опять идя очень медленно. Он достиг усадьбы Юсупова и встал на мгновение, подзывая извозчика. Я был достаточно глуп, чтобы подойти к нему и спросить по-английски: «Сэр, вы англичанин?». Он повернулся ко мне, выражение на его лице было маскообразное:
— Как ты смеешь беспокоить меня, глупый мальчик? — Он был груб и в ярости.
Мой английский иссяк. На самом деле я плохо его понял. Поэтому я заговорил по-русски:
— Вы одеты как англичанин.
