лязгом и смогом.
Простились они на углу Тверской. Коновязов направился к Гнездниковскому, где дожидалась его машина. Лецкий зашагал к Триумфальной.
5
— Да вы несете бог знает что! — воскликнул, смеясь, Иван Эдуардович.
На деле предложение Лецкого его нисколько не насмешило. Скорей ошарашило и шокировало. Он вообще со вчерашнего дня был в угнетенном состоянии. Вера Сергеевна рассказала, что получила письмо от мужа — в конце месяца Геннадий вернется.
Жолудев с ужасом обнаружил: его эта весть повергла в смятение. Возникла нравственная дилемма, с которой он был не в силах справиться. С одной стороны, он должен быть рад, что узник выйдет из заточения и снова хлебнет глоток свободы, с другой стороны, из этого следует, что счастье, окрылившее Жолудева, исчезнет, как утренний туман и жизнь станет такой, как прежде, — бесцельной, бесплодной, и в общем — бессмысленной. Нельзя календарный круговорот считать полноценным существованием. И вот она вновь ему предстоит. С той разницей, что теперь она станет уже окончательно невыносимой, решительно ничем не оправдывающей его пребывания на земле.
Но это значит — его устраивает то, что Геннадий страждет в темнице, больше того, он готов согласиться, чтобы супруг обольщенной им женщины жил бы и дальше в таком положении. Да, это так. Он предпочел бы! Как бы ни лгал самому себе. Он, Жолудев — исчадие ада!
Последнее время было для них неправдоподобно счастливым, любили они друг друга пылко, будто предчувствуя неизбежность. Однажды он потрясенно воскликнул:
— Как мог он поднимать на вас руку!
Она отозвалась с печальной улыбкой:
— Я и сама была в изумлении. Все злился, что я не затяжелею. Спрашивал: «Что ж ты, корова яловая, никак не телишься? Ровно стенка!».
— Странно же он выражал сочувствие! — негодовал Иван Эдуардович.
— Я думаю, он совсем не сочувствовал, — горько вздыхала Вера Сергеевна. — Зато ревновал как ненормальный. В особенности когда бывали ночные дежурства — с резьбы соскакивал! Я возвращаться домой боялась.
— О, Господи, — поражался Жолудев. — Неужто же он не понимал, что вы неспособны спокойно бросить больных людей, оставить без помощи.
Она кивала:
— Не понимал.
Жолудев воздевал свои длани и потрясенно произносил:
— Это какое-то мракобесие!
— Какие-то основания были, — вступалась за мужа Вера Сергеевна. — Я как-то по глупости поделилась, что сестры с дежурными врачами иной раз себе позволяют вольности. Он сразу решил, что и я — туда же.
Жолудев озабоченно спрашивал:
— Врачи бывают настолько несдержанны? И сестры легко идут им навстречу?
Вера Сергеевна улыбалась:
— Дело житейское. Знаете, Ванечка, где смерть поблизости, стыд уходит.
— И вас они тоже домогались? — допытывался Иван Эдуардович.
Она успокаивала его:
— Нет. Я умела себя поставить.
Потом вздыхала:
— Вы, как Геннадий. Все-таки все мужики одинаковы.
Он заверял ее:
— Это не так. Я бы вас не оскорбил недоверием.
И в самом деле, ее рассказы ни в коей мере не отражались на чувстве, которое он испытывал. Больше того, порой казалось, что эти дразнящие подробности лишь добавляют ему огня.
И вот возведенное ими пристанище, в котором вдвоем им так целебно, может обрушиться и под обломками похоронить обретенную радость. Сколько бы ни твердил себе Жолудев, что человек некриминальный, пусть даже и с тяжелым характером, не может, не должен жить в неволе, он понимал, что свет его гаснет.
Вера Сергеевна сказала:
— У вас выражение лица совсем как у Марии Васильевны.
— А кто же это?
— Одна старушка. Лежит у нас в четвертой палате. На днях пришел навестить ее внук. Принес ей яблочек и карамелек. Ну, посидел с ней десять минуток. Не знал, что сказать, встал, попрощался. Ох, как она ему вслед глядела! Совсем как вы сейчас — на меня.
Сравнение его не порадовало, но он ни звуком не возразил. Было не до того. Лишь сказал:
— Да, в старости люди беззащитны.
Она утешила:
— Что поделаешь? О старости вам еще рано думать. Вы, Ванечка, — дивный.
Он спросил:
— Вы не останетесь со мною?
Она чуть слышно проговорила:
— Нельзя. Немыслимо.
И добавила:
— Он так намучился. Невозможно.
Жолудев сокрушенно подумал о том, насколько Вера Сергеевна нравственно его превосходит. Но легче от этого не становилось. Было неясно, как теперь жить.
Он просто не находил ответа: «Тупик, — бормотал он, — я в тупике». Мысль о том, насколько хрупким вдруг оказалось его равновесие, буквально сводила его с ума. «Если я буду вновь одинок, — терзал он себя, — тогда зачем я? Я занимаю чужое место».
В этом подавленном состоянии, в смятении и упадке духа, застал его появившийся Лецкий.
Сосед не почувствовал атмосферы, в которой томился Иван Эдуардович. Был слишком захвачен целью визита. Не уставал объяснять хозяину, как бесподобны его перспективы.
— Вы обладаете редким богатством, — внушал он оторопевшему Жолудеву. — На что вы растрачиваете его? Никто из обитателей социума и не догадывается, что рядом, на этой непримечательной улице, живет обладатель такого чуда.
— Да вы потешаетесь надо мной, — Жолудев улыбался растерянно, тряс головой, пожимал плечами. — Это какая-то мистификация. Какое чудо? Голос как голос.
— Некогда мне морочить вам голову, — нетерпеливо настаивал Лецкий. — Нет у меня свободного времени. К тому же я слишком вас уважаю. Не спорю, немногие знают хинди или урду, но это не значит, что можно забыть о своей стране.
— Я знаю хинди. Урду не знаю.
— Тем более, — с жаром воскликнул Лецкий.
Для Жолудева осталась неясной такая реакция, но не хотелось вникать в ее смысл. Он спросил:
— Что общего может быть у меня с какой-либо политической деятельностью?
— Хотя бы ваша способность любить, — проникновенно ответил Лецкий. — Я знаю, вы счастливы, мир к вам добр. Надо подумать и о других.
Эти слова оказали на Жолудева самое горестное воздействие. Будто резинкою стерли с губ даже подобие улыбки.
— Почем вы знаете, что я счастлив? — запальчиво оборвал он Лецкого. — Мне вовсе не хорошо, мне
