чтобы не нарушить памяти Божией каким-либо внешним впечатлением. Этот схимонах, когда приходил к нему его близкий друг и сподвижник, которого он любил, беседовал с ним очень кратко, не открывая глаз и лишь по голосу узнавая своего друга. Помня это, я не нарушал покоя Старца никакими вопросами за редкими исключениями. Чрез неделю состояние Старца стало угрожающим. В пятницу 10/23 сентября, вечером, незадолго до захода солнца пришел к нему духовник Иеросхимонах Сергий, чтобы прочитать над ним умилительный канон Божией Матери на исход души, именуемый «отходная». Подойдя к постели больного, духовник сказал:
— Благословите, Отец Силуан.
Старец открыл глаза и молча мягко посмотрел на нас. Лицо его было болезненно бледным, но спокойным. Видя Старца молчащим, духовник спросил:
— А что, Отец Силуан, Вы узнаете нас?
— Узнаю, — ответил он тихим голосом, но ясно.
— А как Вы себя чувствуете?
— Хорошо, мне хорошо.
Был ли этот ответ аскетическим желанием скрыть свои страдания и не выявить их жалобой на болезнь, или Старец действительно чувствовал себя настолько хорошо духовно, что болезнь уже не воспринималась и не нарушала мира души, — не знаю.
— Мы пришли помолиться с Вами и прочитать канон Божией Матери… хотите? — сказал духовник.
— Да, хочу… спасибо… очень хочу.
Духовник начал читать канон. Старец бледный лежал на спине спокойно, неподвижно, с закрытыми глазами; правая рука на груди, левая вдоль тела. Не перемещая его левой руки, я осторожно нашел его пульс; он был очень плохой: то совсем слабый, едва ощутимый, то большего наполнения, но и в том и другом случае настолько аритмичен, что в течение полминуты переменился несколько раз.
Кончилось чтение отходной. Старец снова открыл глаза, тихо поблагодарил нас, и мы простились «до утра».
В полночь в комнатушку зашел больничар, отец Николай. Старец спросил его:
— Утреню читают?
— Да, — ответил больничар, и добавил: — Нужно что-нибудь?
— Спасибо, ничего не нужно.
Спокойный вопрос Старца, такой же ответ его больничару на предложение услуг, и то, что он слышал чтение, которое до его угла вообще едва доносится, все это показывает, что он был в полном сознании и самообладании. Когда кончилось чтение утрени, т. е. через полтора часа после этой короткой беседы, отец Николай снова заглянул к Старцу и был крайне удивлен, найдя его уже скончавшимся. Никто не слышал его кончины; даже те, которые лежали близко к нему. Так тихо отошел он к Богу.
* * *
По уставам Церкви тело монаха не должно обнажать, и потому полное омовение не совершается, а лишь сырой губкой делается знамение креста на лбу, груди, руках, ногах и коленях. Одетое во все монашеское, в подрясник, поверх схима, тело усопшего с головой зашивают в рясу [По уставу — в мантию, но на Св. Горе вообще существует тенденция к упрощению, и мантию монахи обычно не носят, за исключением Иеромонаха, Канонарха и Екклезиарха при совершении ими служения в храме], кладут на специальные носилки, поют малую заупокойную литию и переносят в церковь, накрыв черным покровом с нашитым на нем темно-красным крестом на подобие креста на схиме.
Утреня в больнице вычитывается значительно быстрее, чем в Соборе, и потому до начала литургии оставалось некоторое время, в течение которого все несложные приготовления монашеского тела для перенесения в церковь были закончены, и тело Старца на носилках поставлено было в больничной церкви на заупокойную литургию, по окончании которой монахи, сменяя один другого, читали над ним псалтирь.
По обычаям Монастыря, Старца, как прожившего долго в Обители и занимавшего ответственные послушания, отпевали «собором». После вечерни, тело его из больничной церкви было перенесено в главный храм Монастыря во имя Св. Великомученика Пантелеймона, где собором иеромонахов был совершен чин отпевания. Обычно предстоятелем собора бывает игумен, но так как старый игумен Архимандрит Мисаил в то время уже не выходил из своей келлии, страдая от гемиплегии, предстоятельствовал его наместник, Иеромонах Иустин. По совершении уставного чина монашеского отпевания, тело Старца было вынесено на Кладбище, расположенное вне врат Монастыря, и зашитое в рясу, без гроба, опущено в могилу при пении заключительной литии и вечной памяти.
Скончался Блаженный Старец Схимонах Силуан во втором часу ночи на 11/24 сентября 1938 г. и был погребен в тот же день вечером в 4 часа.
XIV
НЕКОТОРЫЕ ПОСМЕРТНЫЕ ОТЗЫВЫ О СТАРЦЕ
АФОНСКОЕ монашество, в своем трезвенном недоверии человеку, держится правила Отцов: «Никого прежде конца не ублажай». Эта положительная трезвенность, как и все в человеческой жизни, может переходить границы должного, принимая характер преувеличенного опасения человеческой никчемности. Афонское монашество может быть обвиняемо скорее в этом последнем.
При жизни Старец Силуан в беседах с монахами иногда высказывал те мысли, которые читатель найдет в его писаниях, и так как слова эти превосходят меру обычного человека, то, естественно, у многих монахов рождалось опасение за него, и некоторые говорили: «Посмотрим, как он будет умирать». Многие монахи любили Старца за его спокойную кротость и неизменное благожелательство, но странным образом совершенно исключительная жизнь Старца в течение почти полвека осталась большинству малоизвестной, и только после кончины осознана была его святость. [Вопрос аскетического самоскрывания — очень существенный в жизни всякого подвижника. Есть много причин, вынуждающих к тому. На Афоне же, кроме общих всему миру, есть еще и особые местные причины. В монастырях и пустынях Афона собрались люди, оставившие мир, и следовательно, прошедшие через огонь отречения. Все эти люди, за редкими исключениями, в момент напряженной устремленности к Богу, принесли жертву, имя которой: «мне мир распяся, и аз миру» (Гал. 6, 14). Каждый совершил этот подвиг в меру своих сил, и потому едва ли не каждому кажется, что совершил его в полной мере. После этого подвига, после этой жервы, видя себя не достигающим искомого, монах подвергается особому искушению — «духовной зависимости». Подобно тому, как Каин, видя, что жертва брата его Авеля принята Богом, а его, Каинова, отвергнута, от зависти дошел до братоубийства, и монахи, если и не убивают своего брата физически, то нередко создают для него чрезвычайно трудные духовно условия. Но и помимо этих попыток творить препятствия в духовной жизни тому, кого видят преуспевающим в молитве и других духовных деланиях, одно их внутреннее мучение от сознания своего неуспеха является уважительным поводом для того, чтобы каждый подвижник в присутствии других держал себя, ничем не выявляя.
В миру есть много людей, которые хотят видеть святость, чтобы воздать ей почитание, и тогда для подвижника создается опасность тщеславия… Но есть и люди, одержимые злым духом, для которых видение святости тяжко; они не выносят его и озлобляются еще более. Однако, в миру подавляющее большинство людей — неопытные, и духовного человека не понимают. От таковых скрываться легко и просто. Труднее скрыться от монахов, так как они, постоянно пребывая в подвиге, научаются по многим, едва уловимым признакам, догадываться, что переживает собрат, поэтому на Афоне создается особая необходимость научиться вести себя внешне так, чтобы ничем себя не выражать. И мы полагаем, что это искусство у Святогорцев стоит очень высоко.]
Один монах, О. Стефан, служащий в аптеке Монастыря, очень любил Старца. Сам он рассказал мне
