— Да нет. Я русский язык знал.
— Поклянись!
— Валлахи ва биллахи, знал!
— Переведи, как ты сказал?
— Да это совсем не трудно, — Мовла окинул всех гордым взглядом. — 'Наш барин Рангал изнаешь?' — спрашивает он.
'Изнай', — говорю. 'Йо, башка долой, золотой пагон эпсар башка долой. Висе золотой пагон эпсар саббак. Салти-мужиги, один биднак'. А я ему: 'Яхши, Егор, яхши. Висе золотой пагон башка долой изделаем'.
— Ну и Мовла! — зацокали со всех сторон.
— Настоящий урус!
— Вот только нос у него другой.
— Длинноват, точно!
— Ничего, зато они ему одну руку подрезали.
— Мовла, а ты сдержал данное слово?
— Аллах помог мне добраться до Нохчичо. И как замечал золотой погон, так сразу Егора вспоминал. И ни одного случая не упустил. Так что свое слово я сдержал. Вот почему мне и интересно будет заглянуть в могилу Шахби. Если верить Маккалу, то Шахби должен попасть в ад, а Егор — в рай. Они же и могилами должны поменяться.
— Ошибаешься, — впервые мрачно засмеялся Касум. — Шахби — мулла, значит, его поменяют только на русского попа…
Костер догорал. Люди стали понемногу расходиться. Усталость и недоедание брали свое.
— И сегодня они не вернулись, — тихо проговорил кто-то. Ему не ответили.
Из ближайшей землянки до них доносится жалобный голос ребенка:
— Нана…
Мать не отозвалась. — Нана…
— Что тебе, моя хорошая?
— Я сискал хочу…
— Где ж его взять, радость моя?
— Нана, хоть немножко…
— Вот рано утром пойду в село и принесу много-много хлеба. А сейчас спи, спи… пока.
— Нана…
Девочка замолчала. В землянке стало тихо. Потом в этой тишине послышалось рыдание матери…
Мужчины, опустив головы, хмуро глядели на догорающие угли костра. Они, закаленные в боях войны, давились слезами, вспоминая своих собственных детей, кого уже мертвых, а кого живых, но таких же голодных, как эта плакавшая в ночи девочка…
ГЛАВА IV. МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ
Журавль пролагает свой путь в небесах,
Из черного облака кличет 'курлы',
Изгнанника гонят надежда и страх,
Что может он в мире, где люди так злы?
О. Туманян
Путники вошли в лагерь, соблюдая полную тишину, словно сопровождали покойника на кладбище.
И лагерь молчал, но это не означало, что все люди в нем спали.
Вот и Тарам стал с недавних пор страдать бессонницей. Как ни заставлял себя, а уснуть никак не мог. Впрочем, оно и понятно, какой может быть сон на голодный желудок. Где же в конце концов эта самая справедливость? Да и существует ли она вообще? Тарам в периоды ночных бдений проклинал весь белый свет, настолько опостылела ему жизнь. Жену и четверых детей схоронил Тарам, и разве уснешь, если вопрошающие глаза ни в чем не повинных детей постоянно преследуют тебя, а особенно, в ночные часы.
Тарам глядел в темноту, и жизнь казалась ему такой же беспросветной, как и эта окружавшая его ночь. Жгучая ненависть все сильнее и сильнее овладевала им, разгоралась с небывалой дотоле силой. И рука невольно судорожно стискивала холодную рукоять кинжала. Раньше с такой же ненавистью он рубил своих врагов на поле боя, и скольких врагов! Не щадя никого. Но тогда Тарам видел их в лицо. Это они разоряли аулы, убивали, грабили, уничтожали посевы. Потому Тарам и бился с ними насмерть. А теперь здесь, сейчас враг невидим. И с ним не вступишь в бой, хотя его соотечественники, земляки Тарама, все гибнут и гибнут по вине этого скрытого врага-невидимки…
Дважды не выдерживал Тарам и дважды водил людей на штурм Муша.
Разграбил его окрестности, и на душе вроде полегчало. Но что он скажет теперь Арзу? Как и чем будет оправдываться перед ним? А Арзу рассвирепеет… Да, Аллах с ним! Зато Тарам хоть чуть-чуть душу отвел…
