генерал Врангель. И из Грузии, вниз по течению Койсу, наступают большие силы.
Войска идут на нас с трех сторон, их кольцо сжимается. Но сейчас меня не столько беспокоят гяуры, сколько тревожит тот факт, что местные аулы не только не оказывают им сопротивления, а откровенно переходят на сторону русских. Не успел я выехать из Дарго, как андийцы, ашильтинцы, согратлинцы, гимринцы, унцуклинцы, гоцатлинцы, хунзахцы, дародахойцы послали к гяурам своих представителей с заверениями о покорности. Кибит-Магома восстановил против меня тилитлинские и карахские аулы. Даниэл-бек — своих легзинцев.
Одним словом, во всем Дагестане сейчас редко встретишь аул, который был бы мне верен. Не успел я ступить на их землю, тотчас разграбили нашу казну и мое личное имущество…
— Не торопись, имам, как только ты пойдешь дальше, с тебя уже снимут штаны, а в конце концов отрубят тебе голову и продадут ее гяурам за горсть кукурузной муки!
Имам гневно посмотрел на Бойсангура, который сидел, подперев голову единственной рукой, но, стиснув зубы, сдержался, а потом как-то сник: ему нечего было возразить Бойсангуру.
— Нам остается один путь — в Гуниб, — устало произнес имам.
— Хорошо, уедем в Гуниб, а что дальше? — спросил Бойсангур.
— Что будет дальше, ведомо только Аллаху, Бир-кез, — невесело ответил имам и тяжело вздохнул. — Если срок, отпущенный нам свыше, закончится там, значит, там и умрем. Если же нет, то…
— То в Гунибе сразимся до последнего вздоха, — громко сказал Дибир ал Хунзахи.
Посыпались реплики:
— Разве в течение двадцати дней мы бежим в поисках места сражения?
— Гуниб — хорошая крепость против врага.
— А Согратли? А Ахульго? А Гергебил? Чем они были хуже Гуниба?
Но, может быть, мы идем туда, чтобы и его сдать врагу без боя, как и те? — сверкнул глазом Бойсангур.
— Бойсангур, если ты не хочешь идти с нами, то можешь уже сейчас отделиться от нас вместе со своими чеченцами, — бросил Дибир ал Хунзахи.
— Я не жду твоего позволения!
— Тогда чего же ты хочешь?
— Я хочу, чтобы никто и никогда не сказал, что Бойсангур покинул своего имама в черный для того день.
— Просто у Бойсангура нет другого пути, потому он и следует за нами, — усмехнулся стоявший в дверях Дибир ал Хунзахи. — В свое время не сбежал, а теперь поздно — назад путь отрезан.
— Ничуть не поздно, — возразил Бойсангур. — Разве не ваши улемы и наибы ежедневно перебегают к гяурам? Однако в Гуниб с вами я пойду. Хоть погляжу, как вы будете умирать за газават. Или я ошибаюсь: может, сдадитесь гяурам? А потом, Дибир, я вернусь в свои леса. Пока жив, я не сдамся. Буду биться до конца. Да и не привык я бегать. А вот вам всем это не впервой.
Взаимные обвинения, приводившие нередко к открытым ссорам, стали в последние годы обычным явлением в отношениях между чеченцами и дагестанцами. Первые обвиняли последних в неумении или нежелании воевать в чеченских лесах и в бездарности их наибов, которых Шамиль назначал в Чечне. Но и дагестанцы не оставались в долгу, заявляя чеченцам об их открытой измене, особенно в последние месяцы, когда чеченские аулы один за другим стали покоряться царским властям.
Обвиняя друг друга, чеченцы и дагестанцы не понимали, что ни те, ни другие не уступали друг другу в мужестве, смелости и благородстве. Они не понимали, что вражда между братскими народами Чечни и Дагестана, которые издревле вместе делили горе и радость, вместе защищали горы от гуннов, хазаров, татаро-монголов и полчищ Тимура, от персидских шахов, вырастала вследствие бесчеловечной политики могущественных держав, многолетней истребительной войны, которую царизм вел на Кавказе…
— Хватит, Бойсангур! — повысил голос имам. — Довольно твоих излияний. Пора трогаться в путь…
Десятитысячная регулярная царская армия плотным кольцом обложила последнее убежище Шамиля — крепость Гуниб. Имам остался один. Его прославленные чеченские наибы не разделили с ним последний час: кто погиб, кто перешел в стан русских.
Только храбрый Бойсангур Беноевский да Осман Мичикский отправились вместе с ним в аварские горы. В небольшом его отряде находилось несколько воинов Арзу да беглые русские солдаты, которые покинули Чечню с твердым намерением сражаться до последнего. У них теперь было одно желание — как можно дороже отдать свои жизни, что они и сделали в последнем сражении.
Перед Васалом вновь во всех подробностях встали события того рокового дня.
…Шамиль вышел из сакли. Он решил сдаться. Крови пролито много, так зачем проливать ее вновь, когда борьба уже бессмысленна? Да и что сможет сделать горстка храбрецов, даже во главе с таким отчаянным предводителем, как Бойсангур?
Ничего! Только погибнуть, теперь уже напрасно. У русских огромные силы. Князь Барятинский стоит внизу. Он пообещал своим солдатам десять тысяч рублей за голову имама. Офицеров, отличившихся в последней схватке, ждали повышения в звании и награды. И солдаты упорно карабкались в гору в надежде получить обещанную награду. Главнокомандующий лично вручал по десять рублей каждому раненому солдату.
Последние воины Шамиля гибли в неравном бою. Один отряд возглавила жена наиба Юнуса, еврейка Зайнап. Она первая бросилась в бой, увлекая за собою остальных. Всего четыреста мюридов осталось в живых. С четырьмя орудиями. А вверх по отвесной скале по длинным лестницам, с помощью веревок и железных крюков уже лезут солдаты Апшеронского полка. И защитники крепости обречены — им неоткуда ждать помощи: все аулы Дагестана смирились без боя, а наибы перебежали в лагерь противника. Мюриды же требовали мира.
Шамиль призвал к себе Юнуса Черкеевского и Хаджи-Али Чохинского и передал им короткую записку, приказав вручить ее лично самому Барятинскому.
'Сардару князю Барятинскому, — писал имам. — Да будет мир человеку, следующему по истинному
