скромный, миролюбивый парень, большой любитель простых радостей: поспать, покушать, музыку послушать. Зима в ее московском мокро-грязном, ознобном варианте ему не нравилась, зато летом он наслаждался: неделями напролет купался и загорал, наловчился в волейбол – в пляжный, с девочками; девочки симпатизировали тоже такому приятному, уравновешенному, хорошо воспитанному парню, не красавцу, но вполне симпатичному, легконогому, улыбчивому чуваку без проблем.
Перейдя в десятый класс, Тройной Матвей вдруг понял, что сам стал дядькой со щетинистым подбородком. Пару раз ему подобострастно уступали дорогу, и за спиной он слышал шепот; вихрастые конопатые обменялись:
– Ты чего?
– А ты чего? Не видишь, это же Тройной!
Он тогда понял, что обязан соответствовать авторитету своего необычного имени.
Тройной – это вам не двойной. А тем более не одинарный.
Тройной есть тройной. Трижды сделанный. Надежный.
Он подтянул все предметы, особенно биологию, физику, географию, историю, и стал задумываться о выборе профессии.
Когда он объявил, что будет археологом, мать осталась довольна. Очевидно, это вполне вписывалось в миф великого Матвея Матвеева.
Упорно засел Матвей-младший за учебники, выучил все, что нужно, и подал летом документы на исторический факультет Московского университета, но потерпел неудачу. Осень и зиму бездельничал, лежа на диване. А в мае уже учился наматывать портянки в насквозь пропахшей гуталином казарме N-ского полка N-ской дивизии.
…Еще через шесть месяцев, в декабре того же года, уже вполне освоив технологию намотки куска голубовато-сизой фланели на ступню, Матвей брел вслед за прапорщиком Королюченко по заснеженному полю между гарнизонами N и NN. Следом, утопая в рыхлом снегу, сберегая в воротниках бушлатов от ледяного ветра щеки и носы, влача шанцевый инструмент и специальное оборудование, продвигались бойцы Шарафутдинов, Беридзе и Абрамян, а также старослужащий Шепель.
Прапорщик Королюченко, несмотря на пятнадцатиградусный мороз или благодаря ему, продвигался довольно шустро. Перед собой он нес прибор для поиска обрыва в телефонном кабеле, наподобие металлоискателя. На вялых, поросших седым волосом прапорщиковых ушах покоились наушники. Когда будет найден обрыв линии, в динамиках устройства раздастся характерный звук.
Забрели на середину поля. Здесь, на взгорке, ветер показался воинам особенно пронизывающим. Негромкие, однако из сердца звучащие ругательства на пяти языках огласили заснеженную целину.
Впереди, в двух верстах, замаячили серые капониры и казармы гарнизона N, позади, тоже в двух верстах, проглядывали столь же серые строения гарнизона NN.
Близился полдень. Бойцов посетила идея обеда.
– Стоп, – громко сказал прапорщик, интенсивно шаря металлоискателем по ледяному насту. – Вроде тута. Копайте, воины!
– Слыхали? – надсадно выкрикнул старослужащий Шепель. – Копай давай!
Откидали снег.
Первая канава роется поперек нитки кабеля. Прибор прапорщика, даром что электронный, давал погрешность. Примерно зная азимут (от капониров N на востоке до капониров NN на западе), отряд стал упорно пробивать в ледяном грунте траншею полутора метров глубины поперек нитки. Дабы найти самую нитку.
Часа два прошли в работе, и вот боец Шарафутдинов, выматерившись на русском и татарском, заорал:
– Есть! Нашел, товарищ прапорщик!
Лопата бойца ударилась в твердое.
– Ништяк, – одобрил старослужащий Шепель. – Больше не тыкай – пробьешь изоляцию. Теперь копаем вдоль.
Но воины не подчинились, поскольку на жемчужно-сером горизонте обозначилась бортовая автомашина ЗИЛ-130, усиленно газующая по целине. То был «пищевоз».
Прервались на обед. Грузовик окончательно сел на брюхо, не доехав метров пятьсот, и для приема пищи отряд сменил дислокацию. Порубали прямо на снегу, у борта, с подветренной стороны. Щи были так себе, жидкие, зато перловая каша с тушенкой, почти горячая, под щедрую пайку хлеба прошла отменно, упокоилась во вместительных солдатских желудках. Сверху еще лег чай с сахаром.
Подтеплело в животах и в душах. Перекурили у кого чем было, выбили снег из-за голенищ и протолкали «пищевоз» до проселка, там выдохлись, еще раз перекурили, отчистились, как смогли, от грязи и побрели через поле к месту раскопа.
Пора было пробивать вторую траншею, на этот раз – вдоль нитки. Чтобы выдернуть сам кабель – толщиной в руку, в толстой свинцовой рубашке – из траншеи на поверхность земли, следовало освободить двадцать метров его длины.
Пока работали, в раскоп натекла черная вода. Еще раз перекурили. Старослужащий Шепель назначил добровольцев, рядовых Матвеева и Беридзе. Не сильно возражая – а что сделаешь, служба, – добровольцы скинули бушлаты, закатали по плечо рукава гимнастерок, прыгнули и погрузили руки в жидкую грязь.
Ничего, сказал себе рядовой Матвеев, дрожа от холода. Ничего. Нормально.
Нащупали твердую кишку кабеля. С громкими матерными выкриками выдернули нитку из траншеи, подняли вверх, насколько смогли, а там уже прочие воины ухватились, навалились, потянули, выругались, поперек траншеи споро бросили лопаты, и на них лег кабель, весь в мокрой черной глине, смахивающий на щупальце кошмарного фантастического осьминога.
Здесь всем приказали отдыхать, и в бой вступил старослужащий Шепель. Быстро найдя место обрыва, он перерезал кабель ножовкой. Обнажились пятьдесят телефонных пар: плотный пучок медных проводов. Боец Беридзе, к восторгу остальных, привел в действие специальное оборудование: зажег две керосиновые паяльные лампы, организовал кострище и в двух котелках стал нагревать свинец и гудрон. Прочие воины сгрудились подле тепла.
Костерок проигнорировали только старослужащий Шепель и прапорщик Королюченко. Они вооружились полевыми телефонами и принялись прозванивать пятьдесят пар – сначала на запад, в сторону гарнизона N, а потом на восток, в сторону гарнизона NN. Ударяя длинным тонким щупом по вееру из медных обрезков, прислушиваясь к шумам в трубках, переговариваясь с двумя телефонистами (один сидел возле шкафа в N, второй – в NN), они наконец соединили одну за другой все пятьдесят линий. Срастили провода. Поверх каждой скрутки надели гильзу из промасленного картона. Теперь место ремонта кабеля надо было запаять в свинцовую колбу герметично и сверху обильно изолировать расплавленной смолой, после чего опустить кабель в яму и прикопать.
Тонкая работа заняла несколько часов.
Наступил вечер, и бойцов посетила идея ужина.
Тут взгрустнули все, особенно – рядовой Матвеев.
Полгода назад служба в рядах Вооруженных сил представлялась ему в несколько ином свете. Он рассчитывал на марш-броски, стрельбу из автомата и метание ножа, а никак не на бесконечное рытье канав как вдоль, так и поперек нитки. Он мрачно ожидал кровопролитных драк со старослужащими, но те ограничивались в основном дежурными подзатыльниками, получая, в свою очередь, такие же подзатыльники от офицеров; офицеры же трепетали перед командиром части – он подзатыльников не раздавал, но попасться ему на глаза было равносильно сотне самых болезненных подзатыльников; дисциплина то есть держалась не на подзатыльниках, а на непрерывном всеобщем желании как можно скорее выкопать очередную канаву вдоль нитки, после чего добраться до казармы, пожрать и уснуть.
Рядовой Матвеев крупно трясся от холода и завидовал тем, кто курит. Ему казалось, что табак согревает. Он, возможно, даже заплакал бы – до того ему было жаль себя, любителя позагорать, поплавать и полистать журнал с картинками, сейчас вынужденного месить ледяную жижу на пронизывающем ветру, в чистом поле, в тысяче километров от теплой маминой кухни, где на столе всегда стоит вазочка с конфетами.
