покажу.
— Сам возьми награду, Никита Семеныч: ты хозяин.
— Это то есть как — я хозяин? Вот еще.
— Заработал — возьми. Никита некоторое время думал.
— Это так! А ты благословляешь? Без твоего благословения награда — не награда.
— Обеими руками — и Сталин снова улыбнулся, затем, сдерживая смех, спросил: — Ну, а как — помирился с Епихой Чанцевым?
— А ты его знаешь?.Это… безногий у нас… безногий, а башка, право слово. Он, Епиха, у нас
— А как же не знать? Если тебя не знать, Епиху Чакцева не знать, других таких же не знать, то ведь дела пойдут плохо. Так ведь?
Никита чуточку опешил и пристально посмотрел на Сталина.
— Оно так. А ты вон какой, — он говорил, увиливая, уходя от вопроса, стараясь замять дела с перегноем. — Значит, глаз у тебя большой? На всю страну? Вот это да-а… А за Епихой послать бы. У него ноги закорючкой, передвижка ему во вред. А ты за ним аэроплан бы. Что, может, дорого?
— Вот это хорошо. Вспомнил. Это хорошо, — и Сталин, повернувшись, сказал какому-то человеку: — Пошлите аэроплан. Чтобы Епиху Чанцева сюда доставили.
— Во, во, — обрадовался Никита. — И подлечить, может, его тут придется. Эх, ноги бы ему вставить — рысак, а не человек был бы. Безногий — и то покою себе не знает.
Стешка видела, как Сталин то и дело нагибался к Никите, о чем-то расспрашивал его и, сдерживая смех, очевидно, не желая нарушать порядка совещания, крепился, но временами, прикрыв рот рукой, начинал вместе с Никитой хохотать — громко, заразительно.
«Ах, если бы он со мной поговорил», — мечтала в это время Стешка.
И вот Никиту пересадили ближе к Михаилу Ивановичу Калинину. Его о чем-то упрашивают и Сталин, и Калинин. Никита качает головой, отнекивается. И вдруг, приподнявшись, он громко заговорил:
— Ну, что же. Ну, давай. Давай поправлю, — он, видимо, не ждал, что его слова через радиоусилитель облетят весь зал, и, чтобы не быть смешным, добавил: — Граждане, приятели от полей и другого. Михаил Иванович тут на меня насел, говорит: «Правь пока народом». Что делать? Беру вожжи в руки и даю слово Константину Петровичу Каблеву.
Константин Петрович Каблев вышел на трибуну. Ему лет девятнадцать, не больше. У него только пушок на верхней губе. Он волнуется и никак не может начать речь.
Вот он надул щеки, и лицо у него стало похоже на самовар. Так он делал, когда приходил в хоровод, чтобы посмешить девчат. И тут он надул щеки, и зал грохнул хохотом, а те, кто приехал вместе с Костей, ахнули: вот провалит… вот позор!
— Валяй! Костя! Крой! — кричат они.
— Крой, крой, — поощряет Никита. — Тут окромя своих никого нет.
«Эка как легко — крой», — думает Костя и, глубоко вздохнув, так, что плечи у него чуть не коснулись ушей, заговорил:
— Приветствую любимых вождей наших — товарища Молотова и стоящего во главе партии товарища Сталина.
Эта часть речи тю плану должна была быть на конце, но Костя все перезабыл. И люди бурно зааплодировали. Костя собрался с силой и «крыл» дальше. Он рассказал о том, как он работал на тракторе «Универсал-2» и как его, Костю, из одного колхоза «бабы тяпками выгнали».
— И что ж получилось? Там, где я работал на «Универсале-2», где я произвел пятикратное мотыжение, букетировку и копку, там урожай свеклы — слушайте, какой был, — четыреста центнеров с га, а там, откуда меня прогнали несознательные женщины тяпками, — урожай восемьдесят центнеров. А когда окончил работу, — Костя ухмыльнулся, вытер рукавом пот на лице, — и когда я хотел отправиться домой, колхозники пригласили меня в гости и угостили меня хорошо, и даже вином поили, и домой отвезли…
Нет, зал не может спокойно слушать речь Кости. Семь тысяч представителей земли увидели в лице Кости себя и не в силах спокойно сидеть на месте: они то и дело возгласами одобрений прерывают Костю, как бы говоря этим: «Обратите внимание на Костю, мы все такие». Но Костя еще не кончил. Он непременно хочет сказать о том, как он живет. Он поворачивается к президиуму, отыскивает Сталина и сердито говорит:
— Что я имел раньше, товарищ Сталин?
— А сколько тебе годов было раньше? — перебивает Никита.
— А раньше я имел зипун и лапти — это лет пять назад. А теперь меня знает вся область и секретарь комитета партии принимает меня, как почетного гостя. Вот кто я теперь. А на заработанные деньги я купил корову, три овцы и свинью. — Костя передохнул и мечтательно посмотрел в пространство. — Она, видно, опоросилась без меня. Небось, штук тринадцать принесла. Во. Все! — выкрикнул он. — А теперь разрешите пожать руки членам правительства и вождю партии, — и под гром аплодисментов Костя обошел членов президиума.
Следом за Костей выступали другие — в клетчатых кофточках, в коротких юбках старого фасона, в неумело подвязанных галстуках, и корявым языком, корявым, но сочным, рассказывали о своих достижениях на полях, на огородах, на конюшнях, на скотных дворах, в тракторных бригадах. Выступали и агрономы, и ученые, и академики, и члены правительства…
«И я… и я буду говорить. Ну, разве я хуже их? Но что я скажу?» — мысли у Стешки бились, облекались в слова — крепкие, красочные, но тут же гасились страхом.
И вот кто-то к ней подошел. Это она услышала. И тот, кто подошел, проговорил с легким восточным акцентом:
— Здравствуйте, товарищ Огнева.
«Не тот ли опять, Мирзоян?» — вспомнила она армянина, которому пришлось на письмо отвечать через печать.
— Здравствуйте, — проговорила она и, не поднимая глаз, не поворачиваясь, подала человеку руку и вся вспыхнула, ибо увидела перед собой Сталина, и в тот же миг спохватилась: хоть бы встать! Она, было, и хотела встать, но Сталин уже сел рядом с ней.
— Почему в сторонке держитесь? Вам надо выступить. Вас вся страна знает и страна ждет вашего слова, — проговорил Сталин, внимательно рассматривая людей в зале.
Стешка растерялась. Она смотрела на лицо Сталина и чувствовала на себе взгляд тысячи глаз: люди из зала в эту минуту смотрели только на них — на Сталина и на Стешку, на них двоих фотографы наводили аппараты.
— Вы молодец, Стеша, — говорил Сталин, все так же рассматривая людей в зале. — Вы на своем примере показали, что вопрос женского равноправия у нас в стране разрешен, и окончательно. Вы знаете, как долго шел — теперь все еще идет — спор о том, давать или не давать женщине политические права. Сколько ученых, политиков сломали себе шею на этом вопросе. А у нас вот в стране этот вопрос разрешен, и окончательно. Окончательно: трудодень разрешил его. — Слова Сталина были просты, но именно эти слова вдруг и осветили все перед Стешкой.
«Да, да, это так», — твердила она про себя и кивала головой и все порывалась что-то сказать, но что — не знала и в то же время боялась, что вот Сталин смолкнет, и она не сумеет сказать и одного слова.
— Раньше на женскую душу в деревне земли не давали— и даже говорили: «У женщины души нет, на место души лапоть». А мы вот — пробудили в женщине великую душу. Красивую Душу, — проговорил Сталин и вдруг резким движением махнул на стаю репортеров, корреспондентов, фотографов, киносъемщиков, которые тянулись из-под сцены, как кобры. И все они скрылись. А Сталин продолжал говорить, отчеканивая каждое слово, повторяя главные слова, подчеркивая их, — он говорил то, что Стешка смутно чувствовала, понимала, что ее радовало, ставило крепко на ноги, и она все кивала головой и (все боялась, как бы Сталин не смолк.
И Сталин, как будто зная об этом ее замешательстве, все говорил, говорил, тихо, спокойно, рассматривая людей в зале.
— Мне только что Сергей Петрович сказал, что вы здесь. И мне захотелось посмотреть на вас и поговорить с вами. Вот и поговорил, — он улыбнулся и привстал, ибо в это время к нему подошел академик
