Алексей Варламов
Серпик Луны
Июньским вечером нулевого года я летел из Франкфурта в Лиссабон. Когда вылетали из Германии, стояли сумерки, над Францией стала медленно опускаться ночь, и долго тянулась внизу, затухая, зеленая ухоженная страна, которую наконец поглотила тьма. В этой мгле сумрачная, таинственная, с редкими россыпями огней началась Испания. А дальше было не разобрать — не то океан, не то горы или просто безлюдное пространство Пиренейского полуострова. Уткнувшись в круглое окошко, я смотрел вниз и старался не слушать, что рассказывает мне сосед, отставной немецкий военный моряк, который служил капитаном на дорогой частной яхте и возвращался из отпуска. Про хозяина яхты моряк ничего не говорил, кроме того, что тот страшно богат и по контракту он обязан держать его имя в секрете, но по всему чувствовалось, что немца подмывало плюнуть на договор и рассказать и про яхту, и про ее хозяина, и про их путешествия по миру. Но я не хотел ничего слушать, а лишь смотреть за темное окно, где светились близкие звезды и чуть подрагивало широкое, с мерцающим огоньком крыло.
Перед самой посадкой я увидел огромный город. Он возник внезапно из мглы и поразил своей близостью. Мы летели над ним очень низко, так что можно было разглядеть пересекающиеся под прямым углом улицы, площади, храмы и дома — все было залито ярким электрическим светом, которого было так много, будто в городе праздновали праздник. Самолет приземлился прямо среди этих улиц и огней, и полчаса спустя, когда, получив багаж и почти не задержавшись в пустынном аэропорту, я ехал в гостиницу, мне казалось, что низкий бреющий полет над сверкающим городом продолжается и я не остановлюсь сегодня никогда.
Спать не хотелось. Сырая полная луна встала над Лиссабоном, и зыбкий свет ее мешался со светом уличных фонарей. Было так влажно, будто только что прошел дождь. Незнакомые запахи поднимались от земли и проникали в комнату. Я стоял у открытого окна на верхнем этаже гостиницы, видел, как заходят на посадку новые самолеты, слышал, как шумят внизу машины, и не мог понять, в воздухе или на земле нахожусь. А утром по кривым, обсаженным незнакомыми цветущими деревьями улицам спустился в старую часть города.
Небо казалось выцветшим, и город был таким же белесым, никакого плана в его застройке не было — он вырос на этом месте, как растет трава или кустарник. Арабское, европейское, южноамериканское плавилось в нем. Широкая, точно морской залив, река разбивала его на две части. Лепились по склонам холмов наподобие пчелиных сотов дома. Ныряли в длинные туннели и поднимались на поверхность дороги, уходили вверх серпантином улицы, на балконах сохло белье. Овощные и винные лавочки, кафе, книжные развалы, пункты обмена валюты — все мешалось тут и казалось необязательным. А обязательными были воздух, свет и птичье пение, заливавшие это пространство, где узкие улицы чередовались с широкими бульварами и площадями, неожиданно возникали мраморные скульптуры, и люди были неторопливы, приветливы и смуглы.
От площади перед дворцом в гору вела извилистая дорога, переходившая местами в винтовую лестницу. Я стал подниматься по ней и оказался у старой крепости с полуразрушенными стенами, башнями, пушками и бойницами. У меня не было экскурсовода или путеводителя, я ничего не знал об этом городе, кроме того, что когда-то здесь было сильное землетрясение, и я бродил наугад, натыкаясь на целеустремленных туристов, красивых женщин или стариков с большими темными глазами. Я видел людей разного цвета кожи, всматривался в их лица и старался ничего не забыть, потому что знал, что никогда сюда не вернусь. Я слушал речь, в которой напевность менялась с шипящими звуками, и это создавало ощущение непрерывного скольжения. Поздним вечером в кафе под крепостью смуглые темноглазые девушки пели долгие, протяжные песни, и глубокое, сильное пение напоминало мне лесные походы и сидения у костра студенческих лет. Это был город, который послужил Грину прообразом Зурбагана. Здесь был не то конец Европы, не то ее начало. И сама эта маленькая страна, не имевшая на суше границы ни с кем, кроме Испании, и открытая с воды всему свету, казалась такой же границей между двумя мирами. Она была устремлена на юг — в ней чувствовалось, что она связана с открытым ею за океаном материком гораздо теснее, чем с Европой, да и сама она была уже не Европой, а айсбергом, видимая часть которого находилась на Пиренеях, но огромная, невидимая лежала на той стороне Земли.
Заполночь, когда я шел обратно в гостиницу, что-то тревожное, опасное появилось в насыщенном запахами воздухе, как если бы спящее днем проснулось и напоминало о том, что недалеко отсюда находится порт, куда приходят суда со всего мира, и по этим улицам гуляют отчаянные, готовые на все люди, привыкшие смотреть на поздних прохожих, как на свою добычу.
Мне было не страшно, но жутковато и азартно, как ребенку, который впервые оказался ночью один на улице и понял, сколь прекрасно и таинственно это время суток именно потому, что оно опасно. Какая страна, какой город и век были вокруг меня — я не знал, но не удивился бы ничему. Впереди в тишине послышался стук женских каблучков. Женщины видно почти не было, только смутно в темноте угадывалась ее фигура, и неясно было, убегает она от меня или манит за собой. Я замедлил шаг. Стук каблуков раздавался все глуше и скоро стих. Я остался один, и мне вдруг сделалось печально. Очарование ночи прошло, я почувствовал, что устал, хочу спать и у меня больше нет сил блуждать по бесконечным улицам и искать гостиницу. Я остановил такси и через десять минут был в номере, но долго не мог уснуть, ворочался, перед глазами мелькали улицы, лица, дома — я вышел на балкон, закурил и смотрел на город до тех пор пока в той стороне, откуда я прилетел, не появилась на небе полоска бледного света.
На другой день я поехал на океан. Почти везде там был высокий скалистый берег, и лишь в некоторых местах встречались пляжи. На волнах тихо покачивались яхты с высокими мачтами, должно быть, где-то среди них была яхта португальского барона, чье имя так и осталось в тайне. Купальный сезон еще не начался, народу на побережье было немного, отели, пляжи и столики прибрежных ресторанов пустовали. Я обедал во внутреннем дворе старого дома, где было прохладно, журчал фонтан и разгуливал по разноцветному мраморному полу павлин с длинным хвостом. И в этом неподвижном, остро пахнувшем магнолиями воздухе, в старинной музыке, которой услаждали меня после обеда, в изысканных винах было то, что наши предки называли негой. Она навевала сон, я вышел на улицу и пошел по раскаленной белой дороге к океану. Молодая креолка стояла на берегу — она хотела купаться, но у нее не было купального костюма, и тогда она сняла через голову платье и вошла в воду. Никакого стеснения не было в ее движениях, и никто не обращал на нее внимания, когда она выходила из воды, отжимала волосы и надевала на мокрое тело платье, но непонятная ревность коснулась моего сердца при мысли о том, что она останется, а я поеду навстречу своему самолету. Мне хотелось еще дальше за океан, а не назад к дому. Я пожалел, что не подружился с немцем, который мог бы взять меня с собой, но на железнодорожном вокзале, где начинались и кончались долгие пути Евразии, уже поджидал идущий вне расписания поезд.
В этом поезде нас было сто человек. Сто таких же пассажиров, как и я, обязанных написать о том, что они увидели. И сто человек прилежно смотрели за окно, пили португальское вино, заказывали в баре водку, виски и кампари, пока маленькому кучерявому бармену со смуглым печальным лицом и карими глазами не надоело наливать и смешивать коктейли, и он просто ушел, оставив пассажиров самих распоряжаться его богатством. Сто человек из всех европейских стран от Армении до Ирландии глядели друг на друга, улыбались, хмурились, оценивали друг друга и выстраивали прихотливые человеческие отношения. Иные не понимали друг друга вовсе, других связывали общие языки, но очень часто эти языки они ненавидели и делали вид, что не знают их, и отношения между государствами нелепым образом накладывались на отношения между людьми.
Мы должны были провести вместе полтора месяца, проехать шесть тысяч километров по железным дорогам одиннадцати стран, расстаться, написать общую книгу и больше никогда не увидеться. Эта книга давно написана, переведена на европейские языки, раскуплена и забыта, как забыты миллионы других необязательных книг, но только теперь мне захотелось вспомнить и написать о том путешествии не по обязанности.
