когда Керн, поднявшись, скрипнул по каменному полу ножками стула, рывком отодвинув его прочь и едва не опрокинув.
— Повтори, — потребовал тот мерзлым, как зимний пруд, голосом, и он, решившись, вскинул голову, глядя начальнику в глаза, похожие сейчас на два стальных острия, замерших в готовности пронзить на месте…
Керн слушал его все так же стоя, не двигаясь и не отводя взгляда, долгие, вытянувшиеся, как медовая нить, минуты, не перебивая, не задавая больше вопросов и не подстегивая, когда он замолкал, собирая нужные слова; лишь когда Курт умолк, тот медленно перевел взгляд на безгласного подопечного и коротко бросил:
— Хоффмайер — все время был рядом?
— Да, — откликнулся Бруно настороженно, и Керн кивнул.
— Хорошо. Стало быть, свидетель есть…
— Если вам угодно, — уже почти спокойно, почти хладнокровно проговорил Курт, — то запрос в попечительское отделение о проведении расследования касательно моих действий я могу написать сам.
— Почти утро уже, — не ответив, произнес тот, обернувшись на миг в окно, и кивнул на дверь: — Ты, смотрю, болен; у тебя есть пара часов на отдых. После чего навестишь Марту и сообщишь ей о смерти Дитриха.
— Почему я? — выдавил он, едва не растеряв с таким трудом обретенную уверенность, понимая вместе с тем, что услышал ожидаемое, услышал то, чего не услышать не мог.
— Потому что именно ты знаешь, что она должна знать, — отрезал тот, и Курт вновь уронил взгляд в пол. — Потому что
— Да, Вальтер, — откликнулся он тихо, и тот кивнул на дверь:
— Исполняй. Хоффмайер? — окликнул Керн, когда оба развернулись, уходя, и указал подопечному в пол напротив своего стола. — Задержись.
Курт замер на мгновение, стиснув ручку двери в ладони, чувствуя, что Бруно смотрит ему в спину, ожидая то ли дозволения, то ли поддержки, слова или взгляда; не обернувшись, он тяжело толкнул створку и вышел в коридор, прикрыв дверь за собою осторожно и тихо. Все верно, подумал он с неестественным спокойствием, уходя от рабочей комнаты начальства прочь. Керн должен, обязан и желает допросить единственного, кто может подтвердить его слова; вряд ли рассказу подопечного будет больше доверия, но, как верно было замечено, Бруно — его свидетель. Свидетель его защиты. Единственный свидетель.
Несмотря на уже настоящую горячку, почти валящую с ног, уснуть Курт не сумел; эти дырявые, урывками, передышки, что выпадали на его долю в последние дни, отдохновения не приносили, лишь обостряя копящуюся усталость в мышцах, нервах и рассудке, посему время до рассвета он провел в часовне Друденхауса, сидя на скамье в первом ряду, где, бывало, Ланц перетряхивал его душу во времена сомнений и смятения. Четки отца Юргена лежали в ладони удобно, словно хорошо подогнанное под руку оружие, но ни слова в разуме и памяти не рождалось, и он впустую перебирал деревянные бусины, пытаясь понять, вообразить, увидеть, что творилось в голове этого невзрачного старичка, чтобы достало силы совершить то, что было им совершено…
На исполнение своей миссии гонца Курт выбрался верхом, чтобы, во-первых, не переставлять и без того гудящие ноги, а во-вторых — поменьше встречаться взглядами с редкими прохожими просыпавшегося к трудам города, попадающимися ему на пути. Кроме того, так он лишал их возможности заговорить с ним; судя по отсутствию каких-либо следов разрушений и тишине, встретившей его в Кельне, казнь мясника свое дело сделала, и горожане успокоились, однако мимо них не мог пройти незамеченным тот факт, что трое служителей Друденхауса покинули город в спешке, ночью и на несколько дней.
У домика Ланца он остановился неохотно, отвернувшись от проходящей мимо какой-то торговки или, может, напротив — хозяйки, выбравшейся за более дешевыми закупками пораньше, чувствуя, что та остановилась и смотрит на него, возможно, решая, стоит ли подойти к майстеру инквизитору и разузнать, что творится в городе, Друденхаусе, а заодно — и в нем самом. Наконец, за спиной зазвучали шуршащие быстрые шаги, стихнув за поворотом улицы, и Курт не в первый раз уже возблагодарил собственную репутацию, саму собой сложившуюся среди обитателей Кельна — бесцеремонный и нетерпимый молодой выскочка, чье внимание лучше не привлекать по доброй воле…
Марта открыла на его стук тотчас же — судя по выражению ее осторожно-радостного лица, в этот раз позабыв посмотреть в окно. Увидя Курта на пороге, она нерешительно улыбнулась, всматриваясь в него пристально, взыскательно, пытаясь понять, какие слова сейчас услышит, готовясь к любым и желая тех, что ждала все эти несколько дней…
— Здравствуй, Марта, — выговорил он поспешно, торопясь заговорить первым, не позволить ей задать вопрос здесь, на пороге, на глазах у улицы, пусть сейчас и безлюдной. — Я могу войти?
— Конечно, — спохватилась та, спешно собирая еще не уложенные волосы, отступив и пропустив его внутрь, и, затворив дверь, указала на все тот же табурет, где обыкновенно он сидел в этом доме. — Присядь; вы ведь только с дороги, верно? Господи, да ты горишь весь…
— Нет, я… мы вернулись ночью, — покривившись от ее слов, выговорил он с усилием, не трогаясь с места и не глядя Марте в глаза, но видя, как ее лицо теряет приветливость, обретая выражение еще неявного напряжения и неуверенности. — Знаешь… Лучше присядь ты.
Та побелела, вдохнув со стоном, и, закрыв глаза, вжалась спиной в створку двери, не сразу сумев разлепить стиснутые губы.
— Он… — донеслось из этих губ чуть слышно. — Да?
Курт отвел глаза.
— Да, — ответил он так же тихо, не глядя в ее сторону, и та тихо охнула, закрыв лицо ладонями. — Марта…
— Не бойся, я не буду плакать, — глухо донеслось из-под дрожащих пальцев, и она, медленно опустив руки, прошла к столу — прямая, как мачта, и смертельно бледная, осторожно, словно боясь сломаться пополам, опустившись на табурет. — Не при тебе. Это мерзкое зрелище — рыдающая вдова.
Курт поморщился, словно от удара под колени, не зная, что сказать на это; не ответив, так же медлительно, опасливо приблизился, выложив на стол снятое с пальца сослуживца кольцо, и, стараясь ненароком не звякнуть и не привлечь к нему внимания, установил в отдалении, на самом краю, кошелек Ланца.
— Вот… — неловко проговорил он, отступив; Марта протянула руку, коснувшись кольца, и отвернулась, глядя в стену напротив.
— Как это случилось? — спросила она ровно.
— В перестрелке, — отозвался он не сразу. — Он… Он отвлекал арбалетчика на себя, чтобы дать мне возможность подобраться к главному… Прости, — выдохнул Курт, чувствуя, что на грани того, чтобы выложить все как есть. — Моя вина.
— Нет, это хорошая смерть, — возразила та уверенно, на миг подняв сухие, как камень, глаза. — Он бы другой не желал. А тот, кто сделал это? Он… сумел уйти?
— Нет, уйти он не сумел, — ответил Курт, выдержав этот взгляд почти спокойно. — Поверь мне, тому, кто это сделал, было плохо. Очень плохо.
— Это хорошо, — холодно улыбнулась Марта, лишь сейчас опустив голову, и лишь теперь в ее голосе прошла крохотная трещина. — Спасибо, что пришел сам, Курт, а не прислал курьера. Тебе, я вижу, не слишком приятно сейчас находиться здесь, а я… Я тоже предпочла бы, чтобы подле меня никого не было. То, что сейчас начнется, не для сторонних глаз; как я уже говорила — скверное это зрелище, голосящая вдова… Иди. Спасибо еще раз.
— За что, — возразил он тоскливо и, отступив к двери, повторил: — Прости.
Марта не ответила, не повернула к нему головы, только улыбнулась вскользь, и от этой улыбки стало зябко, словно на открытой дороге посреди заснеженного поля; ничего более не говоря, Курт толкнул дверь
