там, у алтаря. Это было не видение, не бред, порожденный всем пережитым — я видел его. И когда я уже решился подойти, убедиться — двери передо мной захлопнулись…
— И?
— Я не стал пытаться открыть их. Не знаю, почему.
Тишина снова снизошла в часовню — снова долгая, глубокая, но теперь первым заговорил духовник.
— Я тоже тебе кое-что расскажу, — сообщил он уже серьезно. — При твоем прошлом расследовании, когда стало известно, что ты внедрен в среду чародеев неизвестной силы, неизвестных способностей — ты помнишь, кто прикрывал тебя с этой стороны?
— Абиссус[225]? — уточнил Курт отстраненно, и наставник погрозил сухим узловатым пальцем:
— Пороли мы вас за такие словечки, да видно, мало… В тех стенах не только отчисленные курсанты томятся, но еще и подвизается братия; не сплошь праведники, как вы поговаривали, однако — именно их моления сохранили тебе жизнь в тот раз. Именно благодаря им ты пережил удар того чародея. Помнишь это?
— Такое не забывают, — согласился он мрачно.
— В этот раз, — тихо продолжил тот, — выслав зондергруппу на поддержку, я снова обратился за помощью к братии. Знал, что ты опять ввязался во что-то серьезное… Но они отказали мне. Не будем молиться, было мне сказано. Все уже решено.
— Ха, — не сдержавшись, выдохнул Курт, и духовник нахмурился. — Быть может, нам с Бруно и вовсе не стоило заходить в ту деревню? Заслать туда одного только святого отца — и все… Простите, — осекся он и, зажмурившись, встряхнул головой, отерев ладонью лицо; наставник осторожно взял его за локоть, отведя руку в сторону, и указал вперед:
— Взгляни. Да, — подтвердил он, когда Курт вновь поднял взгляд к Распятию. — И это было решено. Он знал это. Но если ты полагаешь, что Христос от начала времен знал также, что будет есть вечером накануне Своего двадцать третьего дня рождения, или что в минуту Его распятия происходит на каком- нибудь отдаленном острове…
— Знаю, — не отводя глаз от изваяния перед собою, вздохнул он. — Сам все это говорил Бруно. Все это знаю. Знаю, что в январе будет холодно, но осознание неизбежности и закономерности этого не мешает тому, что этот факт мне не нравится. Мне не нравится, что что-то решено за меня, со мной — а я об этом не знаю. Что пути Господни неисповедимы для Него Самого.
— Что — зазорно служить не всесильному Богу?
— Был бы всесильным — нахрена Ему служители, — возразил Курт и спохватился снова: — Простите, отец. Четверть часа назад я говорил с агентом.
— Интересный, судя по всему, был разговор, — усмехнулся тот, вновь посерьезнев. — Было решено, что ты останешься жить; разве плохо? Что виновный в гибели людских душ будет наказан, что…
— … тихий провинциальный священник погибнет.
— А откуда тебе знать, что это не было его целью в жизни? — пожал плечами духовник. — Может, он с детства мечтал стать мучеником и всю жизнь искал стоящего повода.
«Отец Юрген, оставляя нас, сказал, что Господь ведет его по последней стезе» — вспомнились слова понурого служки; и деревянные четки в ладони… «Быть может, вы просто не пробовали»…
— Может быть, — согласился он тихо, и наставник взглянул в его лицо пристально, словно увидя нечто, чего прежде в его духовном сыне не бывало. — Значит, он им стал. И — я знаю,
— Да? — поторопил тот, когда Курт замялся, собираясь то ли с духом, то ли со словами. — Намерен написать рекомендацию?
— Намерен, — кивнул он решительно. — По представлению инквизитора процесс беатификации упрощается, я все верно помню? Если то, что он сделал, не чудо, если его деяние — не проявление святости, то что ж еще?.. Уверен, проблем с канонизацией не будет. Уже сейчас можно выслать в Хамельн кого-нибудь для сбора сведений о жизни отца Юргена; потихоньку, не говоря, для чего это делается, дабы никому не пришло в голову приврать.
— Рим упрется, — предупредил наставник, и он передернул плечами, отмахнувшись:
— Довольно пока того, чтобы он стал местночтимым, а там доберемся и до Рима. А сейчас — пусть добрые жители Хамельна в
— Ты повзрослел, — вдруг тихо заметил тот, и Курт умолк, глядя в сторону, но чувствуя на себе пристальный взгляд духовника.
— Очерствел? — спустя мгновение тишины уточнил он с мрачной усмешкой, по-прежнему не встречаясь с наставником взглядом.
— Изменился, — возразил отец Бенедикт мягко. — Конечно, от шрамов грубеет кожа, от этого некуда деться, а их в твоей душе прибавилось… Но я не опасаюсь, что покров твоей души станет вовсе непроницаем. Пока я вижу лишь, что ты научаешься думать, делать и решать — сам, и наши беседы все более теряют свой прежний смысл.
— Вы… — он вскинул взгляд, и голос на мгновение осекся, — вы хотите… отказаться от меня? Передать другому духовнику? Я настолько не оправдал ваших надежд? Или…
— Нет-нет, — поспешно прервал тот, улыбнувшись, — ты меня понял неверно. Я сказал, что они теряют
— Если я сейчас, — медленно произнес он вдруг, — попрошу вас перечислить имена всех курсантов последнего выпуска — ведь вспомните каждое, отец?
— И имена, и биографию, — согласился тот с наигранно тяжелым вздохом, постучав ребром морщинистой сухой ладони под подбородком. — Вот где вы все у меня.
— Не в первый раз замечу — когда академия создавалась, не последним аргументом к использованию таких, как я, было — «да и кто это отребье станет жалеть, случись что»… Верно?
— Ну, я-то таких иллюзий не питал. Слишком стар, слишком много видел и понял, чтобы полагать, будто возможно вложить душу и не страдать; кусочки души, они ведь с тем, что во мне еще осталось, перекликаются, тянутся друг к другу.
— Неужели без этого — нельзя? — спросил Курт тихо. — Чтобы не вкладывать, чтобы не тянулись, чтобы… Я старался. Выходит скверно.
— Несправедливо это, майстер инквизитор, — заметил наставник укоризненно. — Причиняя другим боль, сами желаете от нее спастись? Не выйдет. Не получится не вкладывать, не тянуться… не получится так, чтобы части твоей души не болели. Таких и подобных этим потерь в жизни будет еще много, и сделать так, чтобы ты сумел остаться к ним равнодушным, невозможно, мальчик мой. Конечно, окружать тебя будут всякие люди, и близкие, и не очень, не все будут для тебя равноценны; не должен я так говорить, однако — даже помня имя каждого из вас, не всякого я одинаково держу у сердца. Скверно это, конечно, но куда от этого деться… Думаешь, я к каждому вот так, за половину Германии, стану таскать свои старые кости?
— Спасибо, — пробормотал Курт смущенно, снова отведя взгляд, и помрачнел вновь. — При создании академии стоило обратиться к иудеям за помощью. Големы друзей не имеют, семью не заводят, и духовники о них не страдают…
— А посохом по шее? — вопросил наставник строго. — Распустился вдали от крепкой руки. И, коли уж зашла речь о твоем вольномыслии… Уж по всему Кельну разнес весть о том, что тебя переводят отсюда. Я, если память мне не изменяет, такового решения не выносил.
