Нэвил Мортон Вильям Мэтью Уилсон, восьмой лорд Браунинг, находился в состоянии самого тяжелого похмелья за восемь лет страдания этим недугом. Ему казалось, что у него не нервы, а стальные стержни, а голова набита ватой.
В то время как он критически оценивал свое состояние, его секретарь Джон Лир тихо проскользнул в комнату. Наблюдая лорда Браунинга в состоянии мучительной головной боли, Лир, самый терпеливый человек, мог только изумляться страданиям своего хозяина, и наконец, решился освободить Кортнэйджа. Крепко взяв толстого маленького человечка под локоть, он проводил его из комнаты вниз по величественной лестнице.
— В самом деле, сэр, я пытался предупредить вас, что у его светлости болит голова, но вы предпочли поступить по-своему и, как видите, это имело почти катастрофические последствия, — укорял Джон Кортнэйджа.
— Все хорошо, но иногда он должен думать еще и о других вещах, помимо кулачных боев и выпивки. Управляющий его поместьем в Моуртоне…
Преданный своему хозяину, Лир перебил его. Он не собирался выслушивать этого мелочного подхалима.
— Мистер Кортнэйдж, я предлагаю вам написать ему убедительное письмо с подробным отчетом и предоставить мне возможность завести о нем разговор с его светлостью в подходящий момент.
Секретарь проводил посетителя до парадной двери. Не успев закрыть ее, он увидел на другой стороне улицы поразительную женщину. Он был уверен, что она смотрела прямо на него, и почувствовал непреодолимое желание поправить свой муслиновый воротничок.
— Я зря беспокоился, — вздохнул Лир, когда леди при его появлении поспешила удалиться.
Леди Колби Мэннеринг уже второй раз обходила площадь. Стоящие по бокам дома георгианской эпохи казались крошечными рядом с огромным белым особняком лорда Браунинга. Колби чувствовала, что хваленая смелость снова оставляет ее как раз в тот момент, когда она ей больше всего нужна. Она уже не ощущала себя хладнокровной смутьянкой, как ее за глаза называли соседи. Задача, которую она поставила перед собой, казалась невыполнимой несколько дней назад, когда мысль об этом впервые пришла ей в голову; сейчас же она выглядела абсурдной. Однако она знала, что другого выхода нет.
Колби прошла мимо дома, ее руки в сиреневых лайковых перчатках были влажными, а желудок свело от голода. Она бы отдала все что угодно за бодрящую чашку чая с печеньем. Она не ела уже много часов.
«Мир ненавидит труса», — пронеслось у нее в голове. Ей снова невольно вспомнилась одна старая семейная поговорка, много раз в жизни выручавшая ее.
Когда она в третий раз остановилась в нерешительности, то вдруг вспомнила, что день у нее начался отлично: продавец книг и торговец вином были полны желания помочь ей. Услужливый торговец вином с трудом поверил, что в погребах Броули все еще хранились бочки с бренди и портвейном, заложенные ее прапрадедом в день своего совершеннолетия.
То, каким образом это произведение винодельческого искусства избежало чудовищных аппетитов ее расточительных деда и дядей, само по себе было чудом. Виноторговец сказал, что образцы, которые она привезла, были первоклассными.
Когда она жила в Индии, отец, укладывая ее спать, часто рассказывал об Англии, о своем любимом поместье Броули, о ее дедушке и дядях.
Аден Мэннеринг, до рождения мальчиков уже отчаявшийся когда-нибудь иметь сыновей, относился к Колби как к равной. Отвечая на ее бесконечные вопросы об Англии, он рассказывал ей истории о подвигах его семьи в Лондоне. Он не скрывал их грехов. Вскоре Колби поняла, что в своем распутстве эти трое мужчин отличались от ее отца, как небо от земли. То, каким образом ее отец избежал семейной склонности к прожиганию жизни, было тайной, которую даже Аден Мэннеринг никогда не мог объяснить. Ее дед и дяди были отъявленными пьяницами, завзятыми картежниками и не прочь приударить за женщинами, тогда как ее отец был человеком нравственным, духовным. Она любила его за это, и теперь ей сильно не хватало его.
Обрадованная тем, что некоторые из редких вин сохранились, Колби знала одно: что бы она за них не получила, эта сумма будет каплей в море. Все же она не могла не думать о том, какие еще замечательные вещи, которые могли в будущем послужить ее братьям, семья продала или промотала. Ей же, как каждый считал своим долгом напомнить, было необходимо целое состояние, и немедленно.
Не имея другого выхода из своего затруднительного положения, она перешла дорогу и приблизилась к черной двери с великолепным сводчатым окном над ней. Колби быстро подняла огромное дверное кольцо с изображением морды свирепого льва и отпустила его. Она услышала, как звук разнесся в прихожей за дверью. С бешено бьющимся сердцем и пересохшим как пустыня Сахара ртом она ждала.
Дверь открыл самый большой и величественный человек, какого она когда-либо видела; важнее епископа, подумала она. Даже при своем высоком росте Колби пришлось запрокинуть голову, чтобы видеть его лицо. С меланхоличным видом он ждал, когда она изложит свое дело.
— Я — леди Колби Мэннеринг, и мне необходимо немедленно видеть лорда Нэвила Браунинга, — сказала она с напускной манерностью, которая для снобов была признаком принадлежности к высшему классу общества. У нее хорошо получались такого рода вещи — результат многолетнего опыта по отражению попыток честолюбивых офицеров отцовского полка завести с ней знакомство. Она чувствовала, что дворецкий колеблется с ответом.
— Сейчас очень неподходящий момент, миледи, — сказал он наконец. — Если вы подождете, я спрошу у секретаря лорда Нэвила, сможет ли он вас принять.
Из огромного зала с высокими потолками он проводил ее в боковую комнату.
Дворецкий негромко постучал и распахнул дверь библиотеки.
— Мистер Лир, сэр, некая леди ожидает разговора с его светлостью.
— Вы в своем уме, Бэлком?! — заорал обычно спокойный Лир. — Он с нас шкуру живьем сдерет.
— С кого шкуру сдерет? — Прежде чем кто-либо из них успел шевельнуться, Колби появилась в комнате.
Бэлком был изумлен, но быстро пришел в себя и оставил это дело в руках Лира. Секретаря будто громом поразило: он узнал в Колби женщину, которую видел на другой стороне улицы.
— Боюсь, мадам…
— Леди Колби Мэннеринг, — сказала она сладким голосом.
Она увидела, что ее титул ничего не изменил. Колби понравилось это, и Лир сразу вырос на пять пунктов по шкале, по которой она проницательно — зачастую критически — оценивала людей.
— Я ждала до последнего момента, прежде чем осмелиться побеспокоить сегодня его светлость, но я должна видеть его немедленно.
Лир был в замешательстве от ее темных сверкающих глаз и кожи, способной соперничать с самой изысканной слоновой костью; он смог прийти в себя лишь через несколько секунд. Джон Лир терпеть не мог, когда ему приходилось выпроваживать дам — покорительниц сердца лорда Браунинга, некоторых в действительности, но чаще — в их собственном воображении. Улыбки, вежливого слова было достаточно, чтобы эти женщины почувствовали себя в нирване, думая, что лорд Нэвил желает их больше всех остальных. Но они почти всегда ошибались. По-своему Нэвил Браунинг был верным мужчиной, и его настоящие привязанности могли быть уверены в том, что он одновременно имеет дело лишь с одной женщиной. Этого нельзя было сказать о многих его друзьях.
Но Лир, почерпнувший свои знания о женщинах большей частью от других, понял, что все это не относится к леди Колби. Однако его работа, если не вся жизнь, заключалась в том, чтобы все время ограждать своего хозяина от чрезмерно докучливых посетителей.
— Я боюсь, мадам, вы выбрали самое неподходящее время, — сказал он. — Разрешите мне предложить вам другой день.
Колби попыталась скрыть свое огорчение.
— Мне хотелось бы ответить вам, что я могу поговорить с лордом Нэвилом в другой раз, но я в Лондоне только до завтра, а мое дело чрезвычайно срочное, — сказала она настойчивее, чем собиралась. — Видите ли, я его соседка по Моуртону. Возможно, это будет иметь некоторое значение.
Соседка или не соседка, Лир бы уверен, что для его хозяина это не будет значить ничего. Но что-то в
