Ведущий в погибель
intrate per angustam portam quia lata porta et spatiosa via quae ducit ad perditionem et multi sunt qui intrant per eam
quam angusta porta et arta via quae ducit ad vitam et pauci sunt qui inveniunt eam
(Mt.7:13,14).[1]
Пролог
Мокрый снег налипал на сапоги, отчего ноги становились тяжелыми, точно закованными в колодки, а подошвы норовили съехать на сторону и запрокинуть тело в растоптанную мартовскую слякоть. Снега никто не счищал ни теперь, ни во все время зимы, а тренировочный плац был засыпан мелкими камнями и огромными, неровными глыбами, не оставляя, куда ступить шаг; когда же Курт попытался намекнуть старшему инструктору, что его подопечным надлежало бы поднапрячься и привести территорию вокруг монастырского корпуса в порядок, тот нехорошо усмехнулся и заметил, что бегать и драться на ровной чистой площадке может любой засранец, каковому следовало бы умолкнуть и исполнять, что велено. Велено было, как и всякий проведенный в этих стенах день, «бегом!»…
У стены Курт остановился, едва не упав, упершись в камень дрожащими ладонями и опустив голову; своих заляпанных липучей снежной кашей сапог он не видел — в глазах было темно. Горло горело, обжигая каждым выдохом, и даже при вдохе холодный весенний воздух прорывался в легкие режущими кипящими глотками. Привычного уже приступа тошноты на сей раз не случилось, но распрямиться не было сил и, что главное, желания — даже такой отдых настойчиво требовал своего продолжения, и организм не просил уже — повелевал не переставлять больше ноги, не тащить неведомо для чего вперед ноющее тело.
Когда при его появлении здесь старший инструктор посулил «истязать до потери сознания» и «гонять до кровавой блевотины», Курт счел это фигурой речи, в каковом предположении жестоко разочаровался в первый же день своего обучения. Выпитая вместо завтрака вода оказалась на снегу после того, как он нарезал десять кругов окрест корпуса. Сознание он потерял на тринадцатом круге, даже не успев подумать о символизме данного числа…
— Стоишь на ногах?
Голос звучал неведомо откуда, заглушаясь звенящей в ушах кровью, и того, как сквозь надсадный хрип выдавил «да», Курт почти не разобрал, расслышав зато четко до зубовной боли удовлетворенное:
— Славно… Тогда — бегом. Еще круг.
Возражать он не пытался, и полученному приказу подчинился не тотчас лишь оттого, что соскребал обломки сил; оттолкнувшись от шершавого серого камня стены, распрямил готовую сломаться пополам поясницу и двинулся снова вперед, не чувствуя ног, головы и себя самого. Мыслей в голове уже давно не осталось — даже грез об отдыхе, даже нехитрое по своей сути действие — отсчет дыхания — пробуждало боль почти физическую.
Вдох на четыре шага — задержка — на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох…
… — Ты все делаешь неверно, — пояснял его мучитель в первый день, когда, стоя на четвереньках в снегу, Курт пытался собрать легкие для очередного глотка воздуха. — Ты все время думаешь о том, что делаешь, а мозги ты должен держать пустыми, как выскобленный пергамент, затем чтобы вписать в них намертво то, для чего ты, собственно, бежишь. Навряд ли когда-нибудь ты получишь приказ пробежать пятнадцать миль и рухнуть на все четыре точки; ты пес Господень, а не сучка в течке. Приказ будет — мигом перевести дух и заняться делом.
— А кони на что? — обдирая горло каждым звуком, возразил Курт.
— Рухнул конь. Оказался таким же дохляком, как ты. Или пристрелили его. А для следователя с опытом работы вопрос и вовсе идиотский. Все, что угодно, может быть, и ты должен сохранять ясность рассудка и твердость в руках. А кроме того, вполне возможно, что тебе придется и отдавать приказы другим, то есть, думать за пару-другую оболтусов, причем обдумывать детали операции ты должен будешь на ходу.… Ну-ка, родословную Христа. На латыни и быстро.
— Не могу, — вытолкнул он с напряжением, и тот повысил голос:
— Таких слов не знаю. Что я велел вчера прочесть и запомнить?
— «Debes, ergo potest[2]»…
— Верно. Это не просто врезано в камень над главным входом — всякий, кто проходит под этой надписью, должен столь же глубоко выцарапать это в себе, на лбу написать, если иначе не может усвоить. Кому это не по силам, тот через те же двери вылетает вон. Думаешь, ты в ином положении? Осознай одну простую вещь, Гессе: здесь ты не инквизитор. Там, за этими стенами, встреться мы по службе, ты, может, и будешь иметь право спорить со мной и отдавать мне приказы, но здесь — здесь приказываю я. Здесь мне плевать на твои полномочия, на твой первый ранг, на императорское благоволение и прочую хрень, здесь в моей воле решать, останешься ли ты в должности следователя вообще. Что? — с наигранным участием уточнил инструктор, когда Курт вскинул голову, глядя на него растерянно. — А ты мнил, что тебе прописали отпуск на альпийской природе?
— Вы не можете решать… — начал он, и тот оборвал:
— Могу. Для того ты и здесь. Все твои подвиги описаны в сопроводительных документах, Гессе, я знаю о тебе практически все; и какой вывод следует из этого? Вывод такой: тебя мне отдали, чтобы я решил, насколько готов ты к продолжению службы. В ней ты уже сошелся и еще не раз сойдешься с теми, кто перешибет тебя одним плевком, если ты не сумеешь противопоставить их силе — свою. Сила же твоя всего-навсего в выносливости и боевых навыках.
— Не только, — возразил Курт уже чуть увереннее и нахальнее.
— Да, — не стал спорить тот. — Еще ты умеешь заградить мозги от попыток в них залезть; и это тоже недурно, однако — как ты будешь это делать, если уже теперь ты не можешь натужить их даже для того, чтоб просто зачитать хорошо тебе известный кусок Евангелия?.. Любой мало-мальски неленивый малефик-мозгодолб сейчас мог бы сделать из тебя куклу, готовую по его приказу отплясывать нагишом на алтаре. И вот что ты должен уяснить: если я не увижу подтверждения хваленой двужильности, о которой такими восторгами кишит твоя recensio[3] — твоему начальству я рекомендую отстранить тебя от оперативной работы. Сейчас я вижу, что ты не выносливей любого из моих парней. Чего я
Он встал…
Десять кругов ада, медленно проползло в голове, когда его вывернуло наизнанку. Когда же сознание внезапно отключилось, подумать он не успел уже ничего.
— Будем считать, ты не безнадежен, — без каких-либо предисловий подытожил инструктор, когда он пришел в себя. — Продышался?
— Да, — отозвался Курт настороженно, и тот кивнул:
— Славно. Еще полкруга — до плаца. Бегом.
Утро следующего дня он встретил полутрупом — каждая мышца трещала при малейшей попытке шевельнуться, ноги отказывались передвигаться вовсе, а покрывающие все тело синяки и глубокие
