чтобы снова угодить в жестокий мир людей. Бывали и такие минуты, когда попросту охватывал страх, что все мы вдруг пояселаем этого звериного рая и тогда проиграем раз и навсегда, ведь именно к этому стремился враг, а любой его замысел мог быть только злом в основе своей, злом по существу. Но теперь враг не существовал. Гиммлер разгрыз ампулу с цианистым калием, Гитлер сгорел, тетушка почти ежедневно сообщала об арестах военных преступников, Германия лежала в развалинах. Я мог вернуться в «рай» по собственной воле и с полным сознанием самопожертвования, подобно тому как поступает отшельник, верящий, что со временем оба критерия выравняются: жизнь и его собственное сознание, — что не останется места для критики и осуждения, а следовательно, и для тревоги.
Просыпаясь утром в проволочной клетке, среди пестрых обрезков бумаги, я все меньше раздумывал о себе, о будущем, о всевозможных «великих» проблемах, касающихся мира и человека, о цели жизни и смысле существования. Работал и по воскресеньям, а понедельники оставлял для отдыха, благо в эти дни за городом было пусто. Я совершал далекие прогулки вдоль Вислы, часами лежал на теплой уже земле у реки, в густом лозняке, либо отправлялся на кладбище, где все цвело и пело. Это было самое безмятежное место в городе. В глубине кладбища было царство белок, зеленовато — серых подснежников, трясогузок, синичек и воробьев. Попадались и люди — молоденькие пары, укрывшиеся среди могил. Порой забирался еще дальше, в Вольский лесок, и тогда прихватывал с собой еду, чтобы не возвращаться слишком рано, но всегда до наступления темноты был дома.
Улицы еще не успокоились, ночью, когда темнело, патрули проверяли у прохожих документы, случались нападения и грабежи, и тетушка, когда ей несколько раз требовалось наведаться по делам в соседние кварталы, брала меня с собой.
Теперь я платил за квартиру и питание, зарабатывал гораздо больше ее, хотя на своей табачной фабрике она была важной персоной.
Так текла моя жизнь. Несколько раз я приводил девиц с бульвара, их там хватало, несмотря на облавы, решая эту проблему рассудочно, на трезвую голову, без всяких фиглей — миглей и неожиданностей. Я не лселал даже той тревоги, которую приносит неудовлетворенная похоть.
Я сменил кожу в буквальном смысле этого слова. Старая, испещренная на икрах следами от флегмоны, обесцвеченная и чахлая, слезла, и вместо нее появилась новая. И волосы были новые. В первую ночь у тетушки, опасаясь, что где?нибудь останутся вши Оттуда, я сбрил у себя все волосы и сжег. Зубы тоже были новые, хотя и вставные. Теперь я не испытывал никаких недомоганий, попросту плоть не обременяла.
Тереза — с тетушкой мы перешли теперь на «ты» — заметила эти метаморфозы и наверняка намотала на ус, как полезный урок, которым следует воспользоваться после возвращения Кароля, по — прежнему не подававшего о себе вестей. Я не упоминал ей о разговоре с редактором о «Юзефе», незачем было, коль скоро сам я, в сущности, не знал ничего, а то, что мне дали понять, не объясняло исчезновение Кароля; и поскольку новые события не проливали света на тайны прошлого, то я махнул на них рукой.
Ожидание сына не составляло для Терезы трагедии, ибо она непоколебимо верила, что Кароль жив и вернется; возможно именно оттого и относилась она ко мне с материнской сердечностью, однако не навязываясь, не сожалея и не требуя взаимности. Эта рослая, красивая женщина иногда собирала у себя дома своеобразное общество: несколько мужчин и женщин, исполненных благоговения и суровости, которые часами обсуждали фабричные дела, строя какие?то таинственные планы. Я не участвовал в этих собраниях, но достаточно было просто взглянуть на сгрудившихся у стола, на их пылающие лица, сверкавшие глаза, чтобы мороз подрал по коже. Приходили к Терезе и другие, в основном женщины с фабрики и девушки, всегда — вечером, всегда — с какой?нибудь личной тайной, с обидами и жалобами. Этими посещениями она необычайно гордилась.
— Ты этого не понимаешь, Ромек. Они приходят к партии, не ко мне. Лютакова для них партия. У нас большинство бабы, но бабы теперь сила.
Я допускал, что она, потерявшая сына, не поддерживающая отношений с двумя замужними сестрами, которые жили в провинции, и не имеющая тут, в городе, никаких близких, обрела таким образом какой-то заменитель семьи.
Пришло лето, в комнатушке царила духота, воняло клеем и моими специями, на чердаке сушилось белье, — шла предотпускная генеральная стирка. И соседки наведывались сюда все чаще, не упуская случая заглянуть ко мне хотя бы на минутку, ибо разнесся слух, что рисую «пакости», хоть я уже отказался от образцов из «Sittengeschichte», поскольку они не находили покупателей. Жена мелкого торговца, жена токаря, мать служащего и сестра пенсионерки — все они стучали в двери и просили показать абажуры. Один такой, с амурчиками, купила жена торговца, заплатив натурой, товарами.
— Я видела, какие к вам ходят, а это не хорошо, — сказала она. — Разве мало женщин? Вы живете здесь, словно отшельник, прямо стыд.
Заметила завалявшийся в углу том «Sittengeschichte» и принялась разглядывать иллюстрации, весело повизгивая. А на рассвете пришла ко мне в халате, накинутом на ночную рубашку. У нее была еще упругая грудь и атласная кожа. Она резвилась, как девчонка, и по — кошачьи ластилась с опытностью профессиональной кокотки, щедрой на выдумки мастерицы любовных утех. Потом, когда она стала добиваться моего мнения, пришлось оценить ее высшим баллом.
— Муж уехал сегодня на две недели, — заявила она через день, — спустись ко мне ночью, будет уютней.
Жила она на самом верхнем этаже, что гарантировало безопасность, поскольку, кроме двух старушек-пенсионерок, была тут единственной квартиранткой. Попотчевала меня великолепным королевским ужином, жареными цыплятами и сливовицей, американским джемом и орешками, а также черными чулочками и черным бюстгальтером. За ужином она сидела на столе, едва одетая, и кормила меня, как младенца, ежеминутно осведомляясь, не испытываю ли я от всего этого возбуждения. Честно говоря, я не привык к каким?либо излишествам, побаивался нажить неприятности, но двухнедельный срок не казался чересчур страшным, а женщина была привлекательной. Завесив окна черной бумагой, мы предавались любовным играм до изнеможения. Я спускался к ней каждые два — три дня, всегда предварительно договорившись. Неисчерпаемая на выдумки, наделенная буйной фантазией, она не скрывала, что прошла эту школу сладострастия у мужа. А когда муж вернулся из отпуска, пригласила меня, на сей раз официально, на чай.
— Вы с этими абажурами далеко не уйдете, — изрек торговец после предварительных церемоний. — Я понимаю, вы добровольно отрешились от мира и так далее, не хотите отдавать своего имени красным, что похвально, не хотите быть им чем?либо обязанным и так далее. Не понимаю только, зачем сидите у этой старой язвы с табачной фабрики. Ведь она им служит, да еще как! Я мог бы вам кое?что предложить. Я был в Варшаве. Мы с несколькими знакомыми организуем торговую фирму. Коммунисты могут национализировать заводы, но ведь торговать они не станут. Вы юрист, словом, мы ищем верных людей, на хороших условиях. Я сам варшавянин, загнанный сюда войной, вам все понятно.
Жена поцеловала его в губы.
— Превосходная мысль! Превосходная мысль!
Я подозрительно взглянул на благообразного мужчину в сером костюме, но тот не шутил.
— Повторяю, ваша позиция, бескомпромиссная позиция, побудила меня заинтересоваться вами. Вы — человек, который бы мог высоко подняться и так далее, словом, мне хотелось бы на вас рассчитывать. Разумеется, я не тороплю с ответом. Не знаю, слыха ли ли вы новости. Мне рассказывали, что в Седльцах наши захватили аэродром, сожгли самолеты и коммунистов вместе с ними; на Подгалье, это вы, конечно, знаете, «Огонь» — тот, что перебежал из милиции, партизан; в Вежховинах уничтожена в порядке возмездия, вся красная банда. Все наши отряды в боевой готовности, поэтому ничего удивительного, что Беруту и Гомулке пришлось в Москве согласиться с кандидатурой Миколайчика, и так далее. Словом, приедет премьер Миколайчик, вызовет английские войска и тогда…
Очевидно, у меня была слишком дурацкая мина, так как он вдруг умолк и принялся торопливо пить кофе. А я действительно ничего не понял, признаться же в этом стыдился, ибо чувствовал нутром какой?то подвох и в предложении, и в разговоре о доверии, Миколайчике и Седльцах. Я допил кофе и, сославшись на занятость, вернулся к себе. Странное дело, с давних пор я не питал доверия к коммерсантам, торгашам, промышленникам, так же, как отец и мать. За ужином я сообщил Терезе о предложении, не высказывая, однако, своего мнения об этом типе.
