— Ненормальные условия, — буркнул главный, но тотчас умолк и бочком заскользил к дверям.
Все смотрели на меня, комната наполнялась людьми, входившие докладывали, что рабочие собрались в основном цехе и требуют, чтобы туда прибыло руководство.
— Пошли, нельзя терять времени, — выдавил я.
В качестве кого? Руководства, членов партии? Сто восемнадцать пепеэсовцев, сорок с небольшим пепеэровцев, там, внизу, в цехе, старые рабочие, товарищи отца. В качестве кого? Что им сказать? В голове мель кали обрывки речей, разговоров с Ганкой, статей, пот склеивал пальцы, в горле жгло. Теперь я лихорадочно искал, сам доискивался подобной ситуации в прошлом, но ничего не припоминалось. Странно, что именно в этот момент я ощутил голод. «Мы оказываем вам большое доверие», — говорили в комитете. «Символ времени, — гласил подзаголовок в газете, — молодой Лютак…» Возьмут меня, черт побери, под руки, поставят на токарный станок или помост, водрузят, как знамя, заткните глотки, поглядите, Лютак, столько?то лет проработал вместе с нами, в черной ночи оккупации (всегда так: в черной ночи оккупации), убили его, но это ложь, мучили, истязали, а он все?таки опять с нами. Да, захотят, чтобы я был отцом и сыном в одном лице, и духом, который должен их просветить. Положеньице.
Цех. Корпуса токарных агрегатов, рабочие, толпящиеся на помосте и гроздьями облепившие машины. Тишина. Воняло смазкой, плавящимся железом, коксом. На помосте кто?то робко закашлял. Мы шагали к бетонному возвышению, минуя молчаливых людей, по единственному свободному проходу, к единственному свободному месту. Первым заговорил Шатан.
— Давайте, товарищи, спокойно обсудим все вместе. Только побыстрее, а то у меня живот болит, так обожрался за завтраком. — Он вытянул руку и принялся считать на пальцах. — Курица в бульоне. Ветчина с греночками. Кофеек со сливочками. Пончики…
Никто не засмеялся. Шатан замахал руками, потом прижал их к себе и стиснул кулаки так, что посинели пальцы, и сказал:
— При пане Квечинском и сыновьях бастовали, чтобы вырвать у них из глотки пару грошей, у кого теперь хотите вырвать эти гроши? У себя?
— Врешь! Одни сыты, другие нет. Война кончилась, а нужды еще больше, долго ли так будет? Правительство морит голодом рабочих! Правильно говорит.
Я внимательно прислушивался к выкрикам. Заместитель директора попробовал объяснить положение, в которое попал завод, приводил какие?то цифры, говорил об устаревшей технике, о подсобном хозяйстве, о падеже свиней, об опустевших продовольственных складах, но люди прерывали его все ожесточеннее. Председатель завкома предложил избрать комиссию, которая бы направилась к властям, но и этот голос потонул в общем крике. Тогда Шатан вытолкнул вперед меня. Выкрики прекратились, стоявшие повыше утихомирили тех, кто ничего не видел. Цех замер,_ смотрели на меня, только на меня, сотни глаз. Лютак. Что он скажет? А я не знал, что сказать, в голозе была полнейшая пустота и ничего, кроме сознания своего присутствия в цехе. И все?таки меня слышали, словно бы я говорил, вероятно, они много знали об отце, тетке, обо мне, а еще больше додумывали. Я стоял молча, облизывая губы и переводя взгляд с одного на другого, с группы на группу. В те минуты я не узнавал никого, но предчувствовал, что нельзя мне не смотреть им в глаза. Так тянулось долго, очень долго, может, дольше для них, чем для меня, если они поняли, что я мог бы сказать и кто я. Даже не кто я, а кто этот отец — сын по фамилии Лютак. Потом мне говорили, что запой я тогда, все бы запели — ибо ждали чего?то именно такого, необычного, но я не смог выдавить из себя ни единого звука. Мне рассказали, что я сунул руки в карманы и сделал шаг вперед и что тут же передо мной образовалась тропа в толпе. А потом Шатан провозгласил:
— Стыдно, товарищи, чертовски стыдно. Соберем сейчас же завком.
И люди стали покидать цех. Только в эту минуту зароились в голове всевозможные светлые мысли. ЮНРРА приостановила доставку продовольствия — хотят нас взять на измор, чтобы мы вернули заводы. Бандиты готовятся всех нас перестрелять, как Лютакову. Это наш дом, наш. Послать машины в Великополыпу за картошкой и мукой. Попытаться еще раз съездить за станками. Я вам расскажу, как было Там, а ведь мы не поддались.
Не помню, как я снова очутился в кабинете. Машинально посмотрел в окно. Увидал пустой двор, потом движение вагонеток. У ворот два грузовика с брезентовым верхом, из второго торчат ноги солдат и милиционеров. Джип. Знакомое лицо офицера.
Я бросился вниз, поймал его еще у проходной.
— Кто вас просил? Уезжайте! — сказал я. — Сейчас тут не показывайтесь.
— Фыо, вы что, владельца завода замещаете? Был звонок. Задержали агитаторов?
— Каких агитаторов? Подождите, свяжемся с комитетом, не выгружайтесь.
Охрана уже отворила ворота, но из машин еще никто не высаживался. Я приказал закрыть ворота.
— Не драться же мне? — буркнул стражник. — Сами видите, что делается.
Я забежал в проходную и позвонил Шимону. Его не было. Соединился с секретарем, рассказал, что произошло, и передал трубку офицеру. Я наблюдал за его лицом, пока он выслушивал секретаря. Да, это он изводил меня в больнице, когда мы дожидались в дежурке, не придет ли в сознание тетушка.
— Дело ваше, но у меня есть свой приказ, — закончил он разговор.
Машины уехали, но я слышал, что они остановились за стеной складской площади, у железнодорожных ворот, а офицер заявил, что ему будет весьма приятно, если я проведу его к себе.
Он уселся за моим столом, вытащил из кармана листок с фамилиями и попросил личные дела значащихся в его списке людей.
— Вы, товарищ Лютак, не разбираетесь, как я вижу, в классовой борьбе. Вам кажется, что такая забастовка вспыхивает сама по себе, как грипп, что никто ее не готовит, — говорил он, одновременно просматривая личные дела. — А речь Черчилля в Фултоне, надеюсь, знаете? О кампании империалистов в пользу третьей мировой тоже знаете и не догадываетесь, кому и зачем нужна эта стачка? Как раз на заводе имени Яна Лютака — в красной цитадели?
— Что вы мне тут рассказываете о Черчилле, ведь не он… — Я прикусил язык.
— Он, не он, скоро увидим кто. Убийцы Терезы Лютак.
Я подпрыгнул на стуле. Он говорил серьезно, поэтому молено было полагать, что это не риторическая фигура, а конкретный факт.
— Позовите Юзефовича, — распорядился офицер, а когда тот пришел, прямо спросил его, кто бросил призыв бастовать.
— Не знаете? — удивился он. — А эти?
Офицер назвал несколько фамилий старых рабочих и двух молодых. Да. Двух молодых. Ведь он сказал: убийцы Терезы.
— Что они делали сегодня утром?
Юзефович заколебался, смотрел желтыми глазами то на меня, то на офицера, чуть горбясь и поглаживая щеку тыльной стороной ладони, наконец сказал, что они были в толпе и кричали. О забастовке. Что рабочих морят голодом. Что нет картошки. И что большевики губят страну.
— А о войне не кричали? Или что вернутся «наши» и наведут порядок? Вспомните. Подобные настроения ширятся после речи господина с сигарой, который нападает на Польшу, а немцев жалеет.
— После той речи спекулянты все магазины обчистили, — почти крикнул Юзефович. — Кому эта война нужна? Но ничего такого я не слышал.
— Надеюсь, знаете о том, что эти двое, — офицер подсунул мне листок, — были в боевой фашистской дружине, а этот старик всегда ругал коммунистов?
Я вспомнил: оба парня входили в боевую дружину социалистов, но в делах я не нашел ничего такого, о чем упоминал офицер.
— Неправда, — сказал я, — не эти двое убили Терезу.
— Глупец, — буркнул офицер, — это одна и та же банда выродков, способных на все, это одна и та же рука, независимо от того, кому она принадлежит. Надо ее отсечь, отрубить. Ступайте, Юзефович, а мы тут послушаем этих господ.
Зазвонил телефон. Охрипшим голосом Шатан сообщил, что собрание проходит нормально и что меня выдвигают в состав делегации.
