Сказки Золотого века

- Чем же он примечателен?

- А ничем.

- А какая мысль? - повторил Одоевский свой вопрос.

Лермонтов расхохотался, совершил несколько прыжков и падений на диван с высокой спинкой и поднялся, посерьезнев.

- Мысль? Должно быть, вот какая. Да, кстати, - Лермонтов передал Краевскому сложенный лист бумаги, - это я тебе принес.

- 'Дума'. Печально я гляжу на наше поколенье,  - Краевский обратился к поэту. - Ну, прочти же!

- Хорошо, - согласился Лермонтов; он побледнел, а глаза засверкали, как молнии в ночи.

Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее - иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
    В бездействии состарится оно.
    Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
        Как пир на празднике чужом.
    К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию - презренные рабы.

Краевский и Одоевский переглянулись, испугавшись мысли, что стихи, столь поразительные и резкие по силе выражения, цензура не пропустит.

Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
    Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
    Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
    Мы лучший сок навеки извлекли.

- Да, о ком ты говоришь? - Краевский невольно вскричал.

- Я знаю, о ком. Может быть, о лучших из нас, - Лермонтов видел перед собой своих друзей и знакомых из самых приметных, которые по ту пору в Петербурге составили 'кружок шестнадцати', название и число вполне условное, поскольку это не было организацией единомышленников, а собранием молодежи, по всяким причинам недовольной существующим положением вещей, претерпевшей или предчувствующей гонения, ищущей общения внесветских увеселений, которым она предавалась со всем пылом возраста. Часть из 'шестнадцати' составляла постоянный круг Лермонтова, где бы он ни находился - в Петербурге или на Кавказе, это граф Андрей Шувалов, Монго-Столыпин, князь Сергей Трубецкой, князь Александр Васильчиков и другие. Таким образом, поэт предается печальным размышлениям о своем поколении не вообще, а близко наблюдая жизнь своих товарищей, не выделяя себя, а скорее обнажая свои недостатки и пороки, быть может, мнимые, беспощадный прежде всего к самому себе. Он продолжал:

Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства -
Зарытый скупостью и бесполезный клад.

И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
        Когда огонь кипит в крови.

И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
        Глядя насмешливо назад.

Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа.
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
    Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
        Над промотавшимся отцом.

- Это стоит стихотворения на смерть Пушкина, но еще горьше, - заметил Одоевский с подавленным видом.

- С этим ты пришел, Мишель, и дурачился битый час?! - ужаснулся Краевский.

- Что, хорошо? - Лермонтов обвел пронизывающим взглядом со-редакторов и, расхохотавшись, выбежал вон.

3

К радости издателей, 'Дума' Лермонтова прошла цензуру (изъяты были лишь две строки) и была опубликовна во второй книжке 'Отечественных записок', очевидно, интерес к поэту при дворе сыграл свою