Сказки Золотого века

привыкаешь верить, что весь мир состоит только из подобных личностей, у которых даже хорошие с виду поступки совершаются не иначе как по гнусным и грязным побуждениям. Какой же это может дать результат? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего существования на земле?'

Море и роман Лермонтова настроили царя на философский лад. Далее следует вывод, который не следует из вышесказанного, скорее это отголосок споров о поэте: 'Итак, я повторяю, по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора'.

Царю понравился штабс-капитан Максим Максимыч, в котором-то он хотел видеть Героя, но господин Лермонтов не сумел последовать за этим благородным и таким простым характером, сетует царь. Всех других он находит презренными, которые лучше бы сделали, если бы так и оставались в неизвестности - чтобы не вызывать отвращения. Царь не хочет знать своих офицеров, кроме служак из старого доброго времени. Он хорошо помнит, куда отправил автора романа: 'Счастливый путь, г. Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер своего капитана, если вообще он способен его постичь и обрисовать'.

Это поразительное свидетельство вкуса Николая I, знатока искусств, каковым считал он себя, равно всех приемов экзерциций, церковных служб и т.д. Удивительный роман, по стилю и форме - это не что иное, как классическая проза всех времен и народов, и то, что он появился в русской литературе, это знамение времени, в глазах царя становится чем-то ничтожным.

Императрица получила письмо от августейшего супруга с его резким отзывом о романе Лермонтова; ее ответа мы не знаем, но Николай I писал ей 1 июля 1840 года: 'Ты находишь, что я правильно оценил сочинение Лермонтова'. Александра Федоровна и не могла возразить, как бы сама ни воспринимала роман, она лишь продолжала твердить:

В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.

С души как бремя скатится,
Сомненье далеко -
И верится, и плачется,
И так легко, легко...

Молитва - это то или иное выражение из Библии - приобрела форму и содержание чистейшей лирики, как в эпоху Возрождения в Италии в изображении богоматери проступал портрет молодой женщины, сакральное исчезало в чисто поэтическом восприятии действительности и красоты. Вся лирика Лермонтова такова: сохраняя чисто детскую веру, она сакральное наполняет красотой природы и жизни во всех ее бесчисленных проявлениях. Это и есть возрожденческое восприятие природы, жизни, веры, совершенно неприемлемое для средневекового сознания, носителем которого, к несчастью для первейших гениев поэзии, музыки и живописи выступил Николай I, впервые в столь отчетливом виде с начала преобразований Петра Великого.

ЧАСТЬ III

ГЛАВА XI Страдания капельмейстера и художника. Сражение при речке Валерик. Бал у Воронцовых-Дашковых

1

Еще осенью 1839 года, когда Глинка приезжал в Новоспасское. после неожиданной смерти его младшего брата, юнкера в Школе гвардейских подпрапорщиков, один из его зятьев по какому-то поводу объявил ему о неверности его жены, как о новости, всем известной. Глинку, по его выражению, взорвало, и он тут же заявил, мол, если так, то он бросит жену, в чем зять усомнился. Почему? Очевидно, по характеру своему Глинка был мягок, не способен к решительным действиям, во всяком случае, таковым его считали близкие, включая и его молодую жену.

'Все время обратного пути я был в лихорадочном состоянии, - пишет Глинка в 'Записках'. - Оскорбленное самолюбие, досада, гнев попеременно мучили меня'.

Приехав в Петербург, он вышел из кареты (своей собственной) и на извозчике отправился домой с намерением застать неверную жену врасплох; но его ожидали, как пишет Глинка, 'меры предосторожности были приняты моими барынями'. Скорее всего, все обстояло проще. Вряд ли Марья Петровна устраивала свидания с любовником у себя дома даже в отсутствие мужа, живя с матерью и с братом своим в казенной квартире капельмейстера.

'Жена и теща не могли не заметить перемены, происшедшей во мне, - пишет Глинка, - жена на коленях умоляла меня защитить ее от клеветы; я ее старался успокоить, но не отставал от предпринятого намерения: уличить жену на месте преступления. Все предпринимаемые мною меры были тщетны'.

'Все было тщетно; случай, однакоже, послужил мне более всех моих предприятий и советов других, - это похоже на сказку, что лишь выказывает черту, присущую нередко великим людям - детскость. - Изнуренный долговременным страданием от беспрерывного борения страстей, я однажды заснул в присутствии тещи и жены. Я могу крепко спать под стук и шум, но шопот или легкий шорох сейчас будят меня, что тогда и случилось: вошла старая чухонка, служанка тещи, и, подошед к ней, тихонько начала шептать по-немецки. Я притворился, будто я сплю, даже начал будто бы храпеть, а между тем старался уловить каждое слово тайного разговора. Наконец, собственными ушами слышал, как теща с старухой устраивала свидание для дочки своей с ее любовником'.

Этого было достаточно; не говоря ни слова о том, что слышал, ему бы сказали, что ему все приснилось, Глинка на другой день утром простился с женой и ушел из дома. Решительности было ему не занимать. Не устроил сцену, не выгнал из дома, по крайней мере, тещу, а просто ушел сам, чтобы с того времени не иметь своего дома, проживая то у друзей, то у сестры, так как вскоре он оставил и должность капельмейстера придворной Певческой капеллы, по сути, решившись на разрыв с царем, на что в свое