2
На вечере у художника графа Ф.П.Толстого, в то время, когда в зале раздавались музыка и веселый говор, рассказывают, гости нашли Брюллова в угловой комнате, за письменным столом. Перед ним лежал лист писчей бумаги, на которой был начертан эскиз пером. Карл Павлович делал на бумаге чернильные кляксы и, растирая их пальцем, тушевал таким образом рисунок, в котором никто из присутствующих ничего не мог разобрать.
- Что вы делаете, Карл Павлович? Что это? - зазвучали вопросы.
Брюллов поднялся, вскинул голову и вдохновенно воскликнул:
- Это будет осада Пскова!
- Наконец-то! Ура!
- Вот здесь будет в стене пролом, и в этом проломе будет самая жаркая схватка. Я чрез него пропущу луч солнца, который раздробится мелкими отблесками по шишакам, панцырям, мечам и топорам. Этот распавшийся свет усилит беспорядок и движение сечи.
- О, конечно! Это будет великолепно!
- Здесь у меня будет Шуйский; под ним ляжет его убитый конь; вправо мужик заносит нож над опрокинутым им немцем, закованным в железные латы; влево - изнуренные русские воины припали к ковшу с водою, которую приносит родная им псковитянка; тут - ослабевший от ран старик передает меч своему сыну, молодому парню; центр картины занят монахом в черной рясе, сидящим на пегом коне, он благословляет крестом сражающихся, и много еще будет здесь эпизодов храбрости и душевной тревоги; зато выше - там у меня будет все спокойно, там я помещу в белых ризах все духовенство Пскова, со всеми принадлежностями молитвы и церковного великолепия. Позади этой группы будут видны соборы и церкви Псковские.
Эскиз сделался вдруг для всех понятным, но в таком виде он все равно художнику не был нужен, и всякий хотел завладеть им, однако Брюллов тут же разорвал его:
- Из этого вы ничего не поймете! - рассмеялся он.
Брюллов наконец летом 1840 года приступил к исполнению давно задуманной картины. Для нее была устроена большая мастерская в академическом дворе, куда художник никого не допускал, за редким исключением. В стороне от холста лежали гипсовые слепки отдельных частей лошадей в натуральную величину, сделанные для Брюллова П.К.Клодтом.
Мастерская освещалась большим окном, свет которого ударял в полотно. На некотором расстоянии от картины помещался турецкий диван. Брюллов вставал с солнцем и уходил в свою мастерскую. Только сумерки заставляли его оставлять кисти. Так длилось недели две. Карл Павлович страшно похудел, все силы поглощала работа. Чистое небо освещало сцену битвы, лишь местами оно закрывалось дымом от взрыва городской стены.
В это время произошло событие, взволновавшее всех членов Академии художеств. Рассказывают, известный живописец Алексей Егорович Егоров в старости навлек на себя гнев государя, как он думал и говорил, не тем что начал худо работать и неудовлетворительно написал образа для Троицкого собора, а своим неосторожным языком, болтавшим много лишнего при дрянных людях, доводивших всякие дрязги до Оленина и через него до государя. Но гнев Николая Павловича не образумил художника, он взялся написать образа для церкви святой Екатерины, построенной в Царском Селе. Кажется, он должен был особо постараться в этом случае, но образа его государь уже не мог видеть без возмущения и прислал в Академию художеств запрос: 'Достоин ли Егоров носить звание профессора?'
В изображении Христа и апостолов Николай I, очевидно, имел свои пристрастия. Ф.А.Бруни написал на холсте четыре колоссальные фигуры евангелистов для возобновлявшейся после пожара большой церкви Зимнего дворца и уехал в Рим. Посетив мастерскую художника уже после его отъезда, государь, говорят, громко воскликнул:
- Ну, этой головы оставить нельзя. Это чорт, а не евангелист! - он имел в виду голову Иоанна Богослова.
Поскольку Бруни уехал в Италию на долгое время, переписать голову Иоанна Николай Павлович попросил Брюллова. Отказаться было невозможно. Карл Павлович, не желая приставлять к произведению Бруни своего собственного пластыря, отвечал государю:
- Быть может, вашему величеству угодно будет приказать мне переписать эту голову с Доменикиновского Иоанна?
- А ты у меня это с языка сорвал, - обрадовался Николай Павлович.
Был и другой случай, о котором рассказывал сам Карл Павлович своим ученикам за чаем:
- Государь терпеть не может, чтобы ему в чем-нибудь отказывали. Как-то раз я возвратился домой очень поздно и нашел на столе бумагу от министра Двора, приказание явиться на другой день утром в Аничков дворец. Я нашел во дворце Бруни, Басина и Нефа. Государь позвал нас в свой кабинет, показал нам голову Христа Гверчино, без меры хвалил ее, говорил, что не видел лучшей головы Христа и хотел, чтобы русские художники приняли ее за тип. Он взял меня под руку, подвел к картине и, подталкивая меня локтем, сказал:
- Как ты думаешь, не худо бы было написать с этой головы копию для Академии, чтобы молодые художники всегда имели ее перед глазами?
Эта голова никогда мне не нравилась по своему грубому, неблагородному характеру, и взяться копировать ее мне было противно. Я, шутя, отвечал государю:
- Ваше величество, я исполнил свой долг в отношении к молодым художникам, скопировал для них 'Афинскую школу' и Доменикиновского 'Иоанна'; пусть эту голову скопирует кто-нибудь другой.
Государь с досадой бросил мою руку и сказал:
- Ведь вот он какой!
Зная пристрастия царя в отношении изображения Христа и евангелистов, можно было усомниться, прав ли он в своем гневе на Егорова. Получив запрос государя, Оленин немедленно послал всем профессорам Академии приказание собраться вечером в Совет, прочел им присланную бумагу и спросил их, что отвечать на нее?
Заступиться за художника никто не решался; профессора по необходимости согласились дать на царский запрос ответ, сообразный с желанием государя.
Тогда Брюллов, который, как рассказывают, до решительной минуты не говорил ни слова, объявил, что он придуманного Советом ответа не подпишет, припомнил Совету, что Егоров некогда делал честь русскому искусству и что Академия гордилась им, что Совет Академии, созванный для его осуждения, состоит из его товарищей и учеников, а в заключение сказал, что живописец Карл Брюллов считает себя учеником Егорова.
Речь Брюллова одушевила всех. Все как будто встрепенулись, все громко заговорили в пользу старика Егорова и положили отстоять его честь.
Оленин, заметив, что об угождении монарху никто более не думал, встал с места и сказал Брюллову:
- Вы наделали всю эту кутерьму, так вы и сочиняйте ответ, а я пойду домой.
- Ступайте, - отвечал Брюллов, - все будет сделано без вас.
Узнав о решении Совета Академии художеств, Николай I перенес свой гнев со старика Егорова на Брюллова, но тут он не знал, что делать.
Между тем Брюллов в работе над 'Осадой Пскова' отказался от первоначального замысла, казалось, уже столь ясного. Когда это выяснилось, многие говорили в глаза художнику, что первая его композиция 'Осады Пскова' была лучше второй. Большой рисунок, запечатлевший его первую композицию, многим казался не только в историческом, но и в художественном отношении лучше его подмалеванной картины. В рисунке крестный ход помещен ниже, на том месте, где он действительно совершался. Во второй композиции крестный ход занял господствующее положение.
- Крестный ход превосходен, - говорили Брюллову, - но где же осада Пскова?
Карл Павлович, хотя и не соглашался с замечаниями художников и ценителей, задумался. И в эти-то
