стремительность и мощь, она его, своя, неотъемлемая. И хоть это всего лишь иллюзия, как ты ни пытайся соотнести с иллюзией или самообманом все это, но ощущение настолько реально и осязаемо, что никакие доводы рассудка ни в чем не убеждают. И ты, и самолет — единое цельное живое существо, с единой волей, разумом, устремлениями. Не симбиоз, нет — именно одно.
Пространство, скорость, время — в твоем полном и неотъемлемом подчинении, твоя стихия, твоя жизнь. Твоя свобода. В полете ты — царь и Бог.
Такие чувства вряд ли испытывает хоть один человек любой другой профессии, и именно поэтому летчики так ею дорожат. Несмотря на то, что и неприятностей, с ней связанных, побольше, чем где бы то ни было.
Была бы земля такой, как небо.
Ах, если бы на цветы да не морозы, да если бы небо — без земли…
Земля вся запластована облачностью.
На экране локатора почти прямо по курсу положенной набок запятой прорисовывается озеро Аралсор. Спутать его ни с каким другим ориентиром невозможно. Вот и точное твое место.
Командир бросает взгляд на карту — траверз Волгограда.
Нынешние непрошеные работодатели Останина не озаботились тем, чтобы проложить ему маршрут по существующим воздушным трассам. Не только трасс — и управления здесь никакого нет, район ничейный. Вернее — заграница, Казахстан. Не миновать дипломатических осложнений. Хоть плачь, хоть хохочи. А лучше без эмоций. С одной стороны — хорошо: ты никому не мешаешь, и тебе никто. С другой — все равно что идти голеньким по Красной площади.
И начинается рассвет.
— 26678 — Волгоград-контроль. Пролет точки, пять четыреста, выход из зоны через сорок три, — голос Славы Балабана, неудачно прикидывающегося шлангом: он пытается изобразить голос Останина.
Чего уж там. Кто эти голоса будет сличать?
Волгоградцы уже в курсе. То есть знают, что бесхозный самолет без спросу вломился в их зону. И они хотят хоть что-то знать вразумительное о его дальнейших финтифантах. Поэтому диспетчер и взмывает:
— Волгоград-контроль — 26678, маршрут и цель полета? Ваше место?
Конечно же, он знает, что никакого поименованного борта над городом нет, но откуда гром, проследить по локатору не успел. И еще с минуту тщетно разоряется в эфире. А через десять минут Балабан докладывает уже свой пролет. И кто-то еще сообщает о входе в зону. И Слава в ту же масть:
— Плюс единичка.
— Есть, — щелкает переключателем командир.
— Проснулся дядя Шум.
— Подбрось цифирьку.
— Минус семнадцать.
— Понял. Засветки есть?
— Пока чисто. Чем могу?
— Грозишку, парень, да побыстрее, засветочки, да помощнее.
— Запросики. Не по силам, — огорчается тот. — Как у тебя?
— Справлюсь. Дядя ни к чему.
— Понял. Конец.
— Конец.
Аслан спрашивает:
— О чем вы говорили?
— Воины зашевелились.
— И… что-нибудь о нас?
— Сейчас узнаем.
Сам Останин не догадался поинтересоваться частотой, на которой здесь работают военные. Но отнять от Волгоградской семнадцать и щелкнуть переключателем пока способен. И сразу слышит голоса:
— Объект продолжает следовать с курсом двести. Только что прошел Аралсор. Азимут… удаление…
— Ты уверен, что тот самый?
— Соседи утверждают — тот.
— Продолжай наблюдение. Я свяжусь с КП. Расчетное границы?
— Тридцать шесть.
— Следи. Конец.
— О нас? — спрашивает Аслан.
— О нас.
Его лицо мрачнеет. Командиру тоже радости мало. Ну и растепа! Вот это и план, вот это и подготовка к вылету. Сообразил — отделался от пистолетика. Даже Балабан оказался предусмотрительней, хотя ему и предусматривать было что-то вовсе ни к чему. Вот так все планы. Вот так учеты и расчеты. Учат дураков, да не в коня корм. Заткнись и думай. О чем думать? Твои стратеги тоже лопухнулись. Вот это греет. Ах, как греет. Не один идешь ко дну — и у соседа корова подохла.
— Вы считаете, что они все-таки на нас нападут? — спрашивает Аслан.
— Я ничего не считаю, — хмуро говорит командир, хотя и думает про себя: я обязан так считать. Я много чего был обязан, да не обязался. — Кстати, что мы все-таки везем?
— Ну…
Он поворачивает к Аслану голову, смотрит жестко.
— Опасаетесь, что побегу им сообщать? Я должен принимать решения. А для этого должен знать.
— Оружие.
— Какое именно?
— Автоматы… пулеметы…
— Черт бы вас… Тогда понятно.
— Что вам понятно?
— Им это известно.
— Им не может быть это известно! Наши люди…
— Ваши, ваши, — ворчит командир. — Или наши.
Хоть собачьи, хоть телячьи — на его голову. Его вдруг обдает холодком. А если это — Кедров? Запросто. Зачем ему, чтоб русские автоматы стреляли в русских? Зелененьких ему это не прибавит. Один звонок… Погибнут самолет и летчики? Даже пожалеет. Искренне. Как пожалел волк кобылу. Или крокодил, пустивший слезу. За сведения ведь могут и приплатить? Хороший рейс. Хороший бизнес. Одним — промолчать, другим — сказать. И концы в воду.
Коротка ты, воробьиная ночь. И можешь оказаться совсем коротенькой. Где твои громы и молнии? Грозы мне нужны!
Вот уж о чем ни один пилот в здравом уме не мечтает. Нужда заставит… прокукарекаешь?
Гадство.
Весь лексикон всего экипажа и чуть больше, как и положено командиру. И никаких тебе мыслей о вечном, благом и возвышенном. Один сплошной вой и мат в ожидании действий и невозможности приступить к ним немедленно. Прорва затягивает все глубже, а ты вынужден, зажав дыхание и волю, подчиняться течению.
Я долго могу терпеть, а потом наступит и мой черед. Нашему бы теляти… Выигрывает тот, кто умеет ждать. Вспомни, как тебе с Багуном досталось на этой чертовой кимберлитовой трубке, которую вы так некстати обнаружили. Ты еще там мог остаться вечным памятником и себе, и ей. Да вот не остался же, и трубочка тоже — тю-тю. Испарилась. Мыслишки — не шило, иголкой виляют туда, где послабже? Виляют. Печенка заставит — она ведь не броневая.
