— Не сообразил. Скажу в следующий раз.
Не успевает он пристегнуться, как самолет подхватывает какая-то невидимая сила и неудержимо тянет вверх. Командир до предела подает вперед рычаги управления двигателями и жмет штурвал от себя. Турбины пронзительно свиристят на самой высокой ноте. Ничто не помогает. Самолет затягивает все выше и выше. Три тысячи пятьсот метров. Четыре тысячи. Пулеметным треском стучит по фюзеляжу град.
— Включить противообледенительную систему.
— Противообледенительная система включена, — докладывает механик, щелкая выключателями.
Свистит вырывающийся из самолета воздух. Непрерывно зуммерит сигнал опасности и мигает лампочка: «пользуйся кислородом». Они надевают маски. Четыре тысячи пятьсот. Пять тысяч. Шесть тысяч метров…
Если их выбросит в стратосферу… Если град пробьет крылья…
В кабине становится светлее, но это от высоты, облачности конца-края не видать. Где-то рядом, кажется, на удалении вытянутой руки вспыхивает ослепляющее пламя и от грохота закладывает уши. Вместо едва заметных проблесков от винтов — два огненно пылающих малиновых круга, как раскаленное в горне железо. С прорисовывающихся среди облачной мути консолей стекает голубое пламя: словно медленно извивающиеся полотенца. Бортмеханик смотрит на все это, как завороженный. Второй пилот бледнеет. Командир прикусывает нижнюю губу.
Такого никто из них никогда не видывал и никогда не поверил бы, расскажи об этом кто-то другой.
Как-то Останину вместе с Багуном чуть не семь часов пришлось отлетать на высоте пятидесяти метров под покровом облаков с отказавшими компасами. В другой раз они же попали в циклон и их уволокло от Тюмени аж до Ишима. Но такого…
— Наушники снять, — приказывает командир, срывая с себя наушники и опуская на пол. — Бортмеханик — в фюзеляж. Осмотреть крылья, двигатели. Проверить чеченцев.
Шесть пятьсот. Подъем замедляется. Вот где они оказались…
Стрелка вариометра медленно успокаивается на нуле.
— Счастлив наш Бог… — бормочет про себя Останин. Если бы их швырнуло с той же скоростью, когда они подскочили всего на шестьсот метров, они наверняка остались бы без крыльев и оперения. Но сейчас подъем был все же хоть и затяжным, но не таким стремительным.
Голубые полотенца на консолях истончаются и превращаются в небольшие то сжимающиеся, то растягивающиеся треугольнички. Останин смотрит на экран локатора, доворачивает машину на курс сто восемьдесят. Эта самая короткая воробьиная ночь для них превращается в самую длинную, и что-то конца ей так и не видно.
Возвращается бортмеханик. Дышит он с трудом, как выброшенная на берег рыба, и сразу же натягивает на себя кислородную маску. Отдышавшись, докладывает:
— Визуально: двигатели и крылья в порядке. Чечены лежат пластом. Если мы не выберемся отсюда как можно быстрее, нас вышвырнет над наковальней грозового облака, и у нас вскипит кровь.
— Не успеет, — мрачно предрекает Гена. — Нас рассыплет на клочки еще раньше, чем мы приблизимся к наковальне.
— Дырки я опять заделал, командир, — добавляет Михаил. — Только… Все равно свищет, ничего не держит.
— Если мы из этой заварушки выберемся, я поставлю Богу свечку, — обещает Гена.
— В Бога поверил?
— Относительно Бога мне мало что известно, — ворчит тот. — Я не верю в попов, политиков и метеорологов.
— Бери управление, — говорит Останин. — Вертикальная — двадцать метров в секунду.
Тот кладет руки на штурвал.
— Понял. Двадцать.
Глядя на экран локатора, командир отыскивает малейшие лазейки между сплошной массой засветок. Он слишком хорошо понимает, насколько близки к истине предостережения второго пилота и бортмеханика. Да и что тут понимать — все руководства и наставления недвусмысленно говорят: ближе пятидесяти километров к грозовой деятельности и приближаться не смей. А они находятся в самом центре этого кипящего котла. Будь у него на борту не то что самый блестящий штурман — сам всемогущий Господь Бог, и тот не смог бы тут ни черта ни просчитать, ни предусмотреть. Невозможно предсказать, куда даже те тропинки и коридорчики, которые он определяет по локатору, заведут их через минуту или две. Не говоря уже о том, как далеко до берега всей этой свистопляски, но и в какой точке земного шара они находятся, не знает. Но он говорит:
— Ничего, ребятки. Бывает хуже.
— Но реже.
— Выберемся. Вправо! Еще правее! Так!
Нога болит — моченьки нету. Имел он дело со сломанными ребрами, ключицу ломал, об ушибах и ссадинах говорить не приходится. Сломанные ребра зудят и ноют, ушибы простреливают болью, но проходит она быстро, а тут — как будто тебе впаяли кулак под солнечное сплетение да так и забыли его оттуда вытащить. И все же это — пустяки по сравнению с той безликой, величественной и беспощадной стихией, которая играет сейчас ими, как мячиком.
Вот! У — ух!.. В сиденье вдавливает так, словно под ними сработала катапульта. Пикирующий самолет будто на стену натыкается, а в следующее мгновение уже проваливается вниз, в невесомость. Как еще держатся крылья и не отлетают двигатели, уму непостижимо. А вот и еще один такой же выстрел, только растянутый в пространстве и во времени до бесконечности.
Как удержать эту ставшую непослушной и неуправляемой, словно утюг, махину в повиновении… в равновесии… не дать свалиться на крыло или войти в штопор…
Удержали.
У второго пилота все-таки неплохая реакция. Он точно предугадывает действия командира и работает штурвалом и педалями почти синхронно. Хорошо. Сработай они хоть раз вразнобой, и неизвестно, чем бы это кончилось. А одному ему или Минину с этой круговертью явно не управиться. Это уж точно.
Бог мой, как же все это бедный самолетик выдерживает. Может, и в самом деле вышвырнуть к чертовой матери все то добро, что камнем на шее повисло у них в фюзеляже? Пока не поздно? И сколько бед от него ожидать еще впереди?
Вот чуть оправиться и — вон…
— Это… это уже ни в какие ворота не влезает, — говорит бортмеханик, широко разевая рот. — Это — настоящее гадство.
Высота четыре тысячи.
— Вертикальная пятнадцать.
— Беру пятнадцать.
Командир расслабляет руки и ноги. Хоть секундную передышку…
Когда твой противник — человек, пусть и вооруженный до зубов, почти всегда есть шанс. Но когда противник — восставшая всей своей мощью и беспощадностью стихия, шансы сводятся к нулю. Бессмысленно бороться с тайфуном. Не устоишь против цунами. Не остановишь шкваловый ворот. И не прикроешь ладошками восходящий и нисходящий воздушный поток.
Все пространство слева от них превращается в дрожащий мертвенный багрянец. Он плавит мозги, на языке, зубах появляется привкус, будто дотронулся языком до клемм сильной батарейки. Кабину заполняет сухой и резкий запах озона. Грохот.
Бортмеханик рывком пригибается к пульту. Потом медленно выпрямляется.
— Гадство, — говорит он.
Внутри у командира взрывается что-то дикое, животное: «Меняй курс!» Он чувствует, что и второй пилот едва сдерживается, чтобы не рвануть штурвал и не дать правой ноги. Но и штурвал, и педали, чуть качнувшись, замирают на месте. Он никогда не смог бы объяснить толком, почему остался недвижимым. Может, сработало атавистическое чувство, что снаряды дважды в одно место не ложатся. Там, куда он чуть было не рванулся, бичом хлестнула молния. Всем своим нутром он ощущает, как там вдруг просто
