подъезду школы босиком, неся сапоги под мышкой, и надевали их только на пороге школы, чтобы не замарать сапогами паркетные полы, а кое-кто делал это и из экономии.
Новеньких выстроили в зале. Директор-надзиратель Гальфтер держал перед ними речь о правилах поведения, а потом каждому ученику вручили Устав школы «Совет и привет добрым людям». К удивлению Вани, Гальфтер оказался очень маленького роста.
Первоклассники были разнорослые и разновозрастные. Некоторым ученикам Ваня дал бы все двадцать лет. И он не ошибался. Классы составлялись не по возрасту, а по успеваемости. И рядом сидели и одиннадцати-, и тридцатилетние, и даже женатые уже учащиеся, а в четвертом классе, как потом узнал Ваня, был даже шестидесятилетний старик.
Училась в школе в основном беднота, и эти ученики, их называли «неплатящими», не платили за обучение совсем. Но школа теперь не так благоденствовала, как в первые годы, и дети более или менее обеспеченных родителей уже вносили в школьную кассу свой пай (кошт) — девять рублей в год — на пособия и материалы, требующиеся для обучения. Ваня Голышев тоже платил девять рублей. Таких учеников называли «своекоштными».
В первом классе преподавали линейное рисование. Оно состояло в набрасывании линий и контуров. Рисовали много, и требования были очень строгие. Надзиратель школы Христиан Иванович Гальфтер как раз и вел этот предмет, а еще — натурное рисование деревянных фигур. Неприятным резким голосом он прочитал ученикам вводную лекцию, потом прошелся по рядам, раздавая для перерисовки оригиналы под стеклом, бумагу и карандаши. В школе использовался только черный карандаш, который менее других марок.
В классе стояла тишина, но Гальфтер все-таки на кого-то прикрикнул. Потом он сел за стол, который снова скрыл его небольшой рост, и стал зоркими глазками следить за тем, как работают ученики.
В перемену старшеклассники поторопились предупредить первоклашек, чтобы те были с Гальфтером поосторожнее, рассказали, что наказания Гальфтера жестоки и неожиданны. Одним он выстригает клочками голову и не позволяет выравнивать волосы до двух недель. Других бьет в лицо кулаком…
К Ване Голышеву надзиратель сперва был внимателен. Частенько останавливал его, спрашивал об отце и о том, как живется мальчику. Сначала Ваня относил это внимание за счет подарков, которые отец его во всякий приезд в Москву вручал надзирателю. А потом увидел, что так же внимателен и заботлив бывал Гальфтер и с другими, и чаще всего — с самыми бедными учениками. Узнав о материальных затруднениях какого-нибудь «неплатящего», он помогал ему найти работу или уроки. И все-таки школьники директора боялись и не любили, потому что он был непредсказуем. Казалось, что он ищет повод унизить ученика, сделать его посмешищем всего класса. Но Гальфтер приучал много и упорно работать, требовал точного исполнения рисунка. И от него выходили хорошие рисовальщики и учителя рисования, притом со знанием истории искусства, хотя предмета такого в школе не было.
Каждые четыре месяца в школе проводились маленькие испытания, для «возбуждения рвения», ибо за хорошие умения после них вручались награды: книги, оригиналы-рисунки, были и «вспоможения» — семь или даже десять рублей. В конце учебного года устраивались большие испытания. Они проводились публично и торжественно.
По предметам экзаменов не было. Простая надпись преподавателя на рисунке переводила ученика с одной «коллекции» на другую. И первоклассник мог через три недели успешных занятий перейти во второй класс. Однако требования были очень строгие. Готовили к рисованию на стали, дереве, меди, на камне, а это рисование не допускает поправок, потому и от учеников требовали самого точного и уверенного штриха.
Ваня надеялся, что с началом занятий Лилье даст ему свободу, но Лилье ничуть не уменьшил обязанностей мальчика по дому и литографии.
Тогда Ваня стал самовольничать. Раз отправился после школы в Кремль: уж два месяца в Москве, а в Кремле еще не бывал. Отец сказывал, что кремлевский Успенский собор строили по образцу их владимирского Успенского. «И право, похоже, — размышлял Ваня, — только этот поболе будет и повеличавей. Да тут сразу три великих собора, окромя Успенского, а вот и Иван Великий…» С запрокинутой головы мальчика даже картуз свалился: высока колокольня. Нищий на паперти засмеялся на такую оказию:
— Что, хлопец, высок Иван Великий?! Боле трехсот ступенек будет до макушки. Почти два десятка колоколов… На сколь верст гудят. Да ты подале отойди, вот он тебе и откроется во всей своей красе. Подлинно — Иван Великий!
Вышел Ваня из Кремля через Спасские ворота к церкви Покрова. Подивился на ее разноцветные витые купола.
Вздохнул: «До чего хороши московские соборы!» Далеко до них мстёрскому Богоявленскому, а раньше их храм казался ему чудом.
Мужик на лошади, запряженной в бочку, крутился по Красной площади. Из бочки струями лилась сзади вода. Ваня в недоумении следил за возчиком: иль мужик не видит, что бочка худая? Он хотел догнать мужика, сказать ему про бочку, но стушевался: идут мимо люди, и никто не обращает на эту дырявую бочку внимания, хотя вода течет прямо им под ноги. «Значит, так надо, — подумал он, — стало быть, я чего-то не знаю».
Посреди площади сидел парень, чистильщик сапог. Ваня подошел к нему:
— Зачем площадь моют? — спросил он. — Али како празднество ожидается?
— От пыли ее поливают, паря, — усмехнулся чистильщик, — чтобы пыль в нос не лезла.
«А и право, — подумал, отходя, смущенный Ваня, — там, где полил мужик, легче дышится. Только у нас на тракте и не така пылища бывает… Город — одно слово».
Возле лобного места стояли общественные кареты. Они ездили по главным улицам ко всем заставам, а летом и — дальше, к местам загородных гуляний. Ваня уже катался на них, добираясь до школы. Только много не наездишься: куда бы ни ехал, выкладывай десять копеек серебром, деньги немалые.
Через Красную площадь Ваня прошел к торговым рядам и надолго потерялся в них. Мальчишка в мятой рубахе и вытертом жилете нес на голове большой стеклянный графин с лимонадом. На голове же, на большой доске, носили в Москве в лукошках ягоды, арбузы, дыни. В больших плетеных корзинах на ремнях, закинутых за шею, — калачи и булки. От Ильинских до Никольских ворот стояли лавки с книгами, Ваня тут позадержался. Вдоль Красной площади шла первая линия торговых рядов — ножевая. Продавали на ней и ножи, но много и другого товару: писчую бумагу и табак, чай, кофе и сапоги. За ножевой линией шел овощной ряд, а поперек к ней — шорный, седельный, табачный. На колокольном, далее, продавали медную по-СУДУ, на кафтанном — всякое носильное мужское платье. Затем шли ряды холщовый, шапочный, суконный, золото-кружевный, лапотный, сундучный, железный, нитяной и скорняжный… В епанечном лежали ситцы, в панском — дамские модные уборы, в юхотном — шелка. Были также ряды затрапезный, бабий, иконный, ветошный, свечной, перяной… Куда там их Мстёрской и Холуйской ярмаркам!
Ваня пробродил рядами дотемна, пока не зажглись варшавские фонари, а домой явился уже за полночь. Лилье не спал, ждал его, и вожжи были уже наготове…
Наревевшись после жестокой порки, Ваня уснул, но утром встал раньше всех, в темноте собрал свой пещер и еще до школы отнес его к книготорговцу Ефиму Глушко-ву, у которого отец покупал книги. Ваня уже бывал у него с отцовыми поручениями, рассказывал, как Лилье помыкает им, и Глушков переманивал мальчика к себе.
ГЛАВА 2 В людях
Глушков жил в большом Девятинском переулке за Пресненскими прудами, тоже далеко от Строгановской школы. Вставать по-прежнему приходилось рано. Досветла идти темным горбатым мостом через Нижний Пресненский пруд, добираться до Новинского бульвара. Далее можно было по Садовому кольцу доехать на извозчике до Мясницкой. Отец давал деньги на извозчика в один конец, но Ваня экономил эти деньги на свои нужды и ходил в школу пешком. С наступлением зимы на Пресненских прудах наморозили ледяные горы, и по воскресеньям вся Москва собиралась сюда кататься на санках и коньках. Звучала
