рабочих, тайком от хозяина, тиснуть рисунок. И тут оказалось, что ему подсунули камень-дикарь, короче — доску для растирания красок. В досаде и отчаянье швырнул Ваня ее об пол и вдребезги разбил. Уже в какой раз его провели! Узнай отец — не только высмеял, но и побил бы: не будь растяпой, работай башкой. И досада осталась на подлость людскую.
Логинов, узнав от рабочих о неудаче младшего Голышева, пожалел мальчонку и сказал, что известковые камни можно купить только в иностранной конторе. Ваня немедленно отправился в иностранную контору и купил наконец настоящий литографский камень. Но дело у него опять не ладилось. Сколь ни оттискивал он рисунок, отпечаток получался плохим.
Тут впору и взрослому впасть в отчаянье. Ваня Голышев, однако, не сдавался. Сразу после занятий в школе он ходил по маленьким, разоряющимся литографиям, искал новые камни, надоедал рабочим: «Почему у меня ничего не получается?» Многие смеялись над ним:
— Оголец! Литография — дело сурьезное. — И отмахивались: — Сопли сперва под носом утри!
Но мальчик не отступал от задуманного. И опять набрел на доброго человека. Один литограф объяснил ему, что дело в шлифовке камня, тут надо иметь большой опыт. Мальчик попросил печатника отшлифовать ему камень за деньги. Тот согласился.
И вот в руках Вани — настоящий, отлично отшлифованный, его собственный литографский камень. И юный художник принялся перерисовывать на него давно полюбившуюся ему картинку «Проспект семи башен в Константинополе». Заморский город манил красотой и таинственностью.
Исполненный на камне рисунок, прежде чем отпечатать, надо было вытравить. У Вани не было для этого ни инструментов, ни химикатов, да и уменье тут тоже требовалось большое. Снова подросток отправился к знакомому услужливому литографу, отдал ему деньги, присланные отцом на учебу в школе, и попросил вытравить рисунок.
«Я был в восторге, когда принесли мне отпечаток, — писал потом Голышев, вспоминая, — хотя он, как первый опыт, не заключал в себе ничего особенного. Это было в 1853 году». Ивану Голышеву только что стукнуло пятнадцать лет.
Как-то Ваня шел по поручению Лаврентьевой в цензуру, которая располагалась в университетской типографии. Подходя к университетской церкви, мальчик увидел большое скопление народа, спросил, в чем дело.
— Писателя Гоголя отпевают.
Гоголевскими «Вием» и «Тарасом Бульбой» Ваня в детстве зачитывался. Слышал потом, что Гоголь живет в Москве у каких-то своих приятелей, но ни разу не встречал его. С трудом протиснулся он в церковь, она была набита битком. В толпе говорили, что Гоголь жил в соседнем с церковью доме, что перед смертью он помешался и сжег свои рукописи.
— Сам генерал-губернатор Закревский у гроба, видишь, малец? — сообщил Ивану словоохотливый незнакомец в распахнутой романовке. — А вокруг-от всё литераторы, дружки, значит, покойного.
Стоял февраль, а гроб писателя был усыпан живыми цветами. Незнакомые Ване люди произносили надгробные речи, все — хвалебные.
— При жизни хвалили б, топерь-то чего?! — сказал осуждающе незнакомец.
Университетские профессора понесли гроб на плечах. Их сменяли литераторы и студенты. И так до самого Данилова монастыря. Траурная процессия растянулась на полверсты…
Вместе с картинками Лаврентьевой Иван процензуро-вал свой «Константинополь», теперь надо было отдать его для печати. И Ваня отправился по Москве в поисках литографии. Удивительно, как этот робкий, совсем еще малолетний провинциальный мальчонка за короткий период перезнакомился чуть ли не со всеми печатниками Москвы, как настойчиво шел к осуществлению своего замысла.
На этот раз Иван нашел небольшую, недавно открывшуюся литографию военного госпиталя. Она выпускала только казенные бумаги, но тайно подрабатывала на частных заказах, делая ярлыки и этикетки. Рабочие согласились оттиснуть картинку настойчивому мальчишке. Ваня купил стопу бумаги и отнес ее, вместе с камнем, в печатню.
Оттиск получился четким, что очень порадовало юного предпринимателя, но тут опять вышла серьезная заминка.
Чтобы получить картинки, нужен был, выдаваемый цензурой, выпускной билет. Цензура же прежде требовала указать на листах название изготовившего их учреждения, а госпитальная литография не имела такого права.
Иван попал в ловушку и не знал, как быть. За все уже заплачено, а взять картинки нельзя. Где найти нужного поручителя?
Оказалось, что в Москве немало таких типографий, не имеющих права на «выпуск» своей продукции. Получить его можно было только у самого генерал-губернатора Закревского, а он давал дозволения на подобные учреждения весьма неохотно. Потому, например, при продаже их особенно большие деньги брали за имеющееся право-разрешение на «выпуск» продукции.
Иван, после долгих колебаний, отправился на поклон к Лилье. Пришлось рассказать тому про свои литографические достижения.
— Отца хочу порадовать, надо только на десяти экземплярах для цензуры показать фирму, разрешите назвать ваше заведение, — упрашивал подросток.
— Ну, постреленок, ну, шустрец! — шумел Лилье, но все же дал согласие.
Получив цензурный билет, Ваня, счастливый, помчался в литографию. При наличии билета ему тут же выдали картинки и камень. Тщательно упаковав свое первое детище, Иван отправил его сюрпризом отцу.
Александр Кузьмич сам теперь почти не бывал в Москве, целиком переложив на сына все свои торговые дела в первопрестольной. Он был доволен Иваном и уже совсем не контролировал его. Присланные сыном картинки «Константинополя» умилили Александра Кузьмича. Он обежал с ними всех родственников, похвастался перед батюшкой и раздарил мстёрцам чуть не всю упаковку.
Хорошо жилось Ване Голышеву у Лаврентьевой, но он опять переехал на новое место, к молодому граверу Ефимову, владевшему небольшой литографией. Школу он совсем забросил, был отчислен и теперь полностью отдался литографскому делу. Работал на Ефимова задарма, зато получил право печатать в его литографии свои картинки.
Александр Кузьмич, узнав от Лилье, что сын бросил Строгановскую школу, вознегодовал, а Ваня уговаривал отца:
— Откроем во Мстёре свою литографию?
— Прыток больно, кто нам дозволит?
— К графу поедем за разрешением.
— Ну, граф, вспомнив мои заслуги, положим, и даст дозволение, да дело-то не пустячное, прогореть можно…
— Ты, тятя, опасаешься, что я не справлюсь, — горячился Иван, — да только напрасно сомневаешься: в литографии я уже кое-что смыслю.
— Скор больно, самонадеян, пустишь на ветер отцовы сбережения, — ворчал Александр Кузьмич, но, жаркое до нововведений, его сердце уже было покорено.
— Только, тятя, мне еще в Москве надо пожить, до конца всему обучиться.
Александр Кузьмич уехал домой в сомнениях, но сына в Москве оставил.
В июне 1853 года началась война с Турцией. Император хотел укрепить свое господство на Ближнем Востоке. Русские войска вступили в Молдавию и Валахию, одержали победы на Кавказе, потом уничтожили турецкий флот при Синопе. В Москве появились картинки с эпизодами разных военных событий. Как-то в литографию Ефимова явился заказчик с полной серией картинок на военную тему: «Рекрутский набор», «Сны султана», «Синопское сражение», «Река Дунай и храм в г. Мачине». Под картинками были прибаутки и целые рассказы. Это был знатный человек, чиновник самого генерал-губернатора. Но Ефимов выпускал только визитные и свадебные карточки, билеты да этикетки, в печатании народных картинок опыта у него не было, и он хотел отказаться, но Иван Голышев со всей горячностью шестнадцатилетнего уговорил хозяина заказ принять.
Ефимов печатал свои этикетки с медных досок. И Голышев радовался теперь возможности научиться новому делу — переводу рисунка на камень с медных досок. Уже вдвоем с Ефимовым химичил и
