экспериментировал теперь Иван. И все получилось отлично. Изданный ими раёк пошел гулять по России, у них покупали камни с этими рисунками, картинки шли нарасхват.
Бойко раскупались у Александра Кузьмича и картинки с рисунками самого Ивана: «Проспект семи башен в Константинополе» и «Абдул-Меджид». Александр Кузьмич, видя, что сын вполне овладел литографским производством, возмечтал отлитографировать картинки из своего лю-бимогр Апокалипсиса. С помощью живописцев, производивших тогда стенопись в мстёрском храме, Голышев-старший сделал более сотни апокалипсических рисунков и послал их Ивану. Ваня получил на рисунки дозволение цензуры, но один перевести столько рисунков на камень не мог, нанял граверов, платя им за каждое изображение по пятнадцать — двадцать рублей, отец на расходы не скупился. Более двух тысяч потратил Александр Кузьмич на любимую серию. Но теперь оттиснутые картинки Апокалипсиса случайно попали в цензуре на глаза самому митрополиту Филарету, и тот почти все их не разрешил печатать. В то время ходили по России раскольничьи религиозные картинки с тайным смыслом: под Вавилоном, говорили, у них подразумевался Петербург. И много еще всяких толкований против православной церкви виделось в тех картинках. Поэтому митрополит и строжил.
Александр Кузьмич с горя слег. Потрачены были огромные деньги. Александр Кузьмич велел сыну оставить рисунки на камнях, не соскабливать, выждать время и увез камни на сохранность во Мстёру. Иван был с самого начала против издания Апокалипсиса.
— Военные баталии теперь у всех на уме, — убеждал он отца, — не время для Апокалипсиса.
— Яйца курицу учить будут! — ярился отец.
Теперь Александр Кузьмич оставил сына в покое, и Ваня тут же пустил в производство свою коллекцию рисунков: «Государственное ополчение», «Кронштадтская крепость», «Бомбардирование Севастополя»…
Крымская война была у всех на устах. По Москве ходило переписанное от руки донесение адмирала Корнилова, в котором говорилось, что много наших раненых приходится оставлять на поле боя, так как не хватает не только госпиталей, медикаментов, но и простых носилок.
— Загубили Расею. Вор на воре сидит, — говорили в толпе.
— Сказывают, сорок тыщ лошадей дорогих офицеры украли у армии и подменили их хилыми да болезными.
349 дней держался осажденный Севастополь, и вся Россия напряженно следила за ходом его обороны. Газеты теперь читал всякий сколько-нибудь умеющий складывать буквы. Картинки военных баталий расходились мгновенно.
18 февраля 1855 года умер Николай I. Россия погрузилась в траур, только печальных лиц было мало. 20 февраля в Чудове был читан манифест о вступлении на престол императора Александра II. Митрополит Филарет совершил молебствие в честь нового царя при полной тишине, и вдруг страшный грохот потряс церковные стены. Все присутствующие в церкви вскрикнули и замерли. Потом бросились к выходу. Оказалось, что с филаретовской колокольни упал средний колокол. Он проломил свод, пол и задавил семь человек. В народе говорили, что это — плохое предзнаменование.
В июне 1856 года Ивану Голышеву исполнилось восемнадцать лет. Он повзрослел, вытянулся, но от этого казался только худее.
К концу лета Иван решил съездить ненадолго во Мстё-ру, переложив свои издательские дела на Ефимова, они уже давно были друзьями.
Перед этим Иван удачно продал несколько сот своих картинок петербургскому торговцу Апраксина двора. Это была первая его большая самостоятельная работа, и торговая сделка доставила ему особую радость. Он точно уловил пробудившийся в народе, в связи с Крымской войной и сменой власти, интерес к общественной жизни.
Россия войну проиграла, но и противник, благодаря героизму русского народа, был измотан и поспешил заключить с Россией мирный договор. А участников обороны Севастополя, несмотря на поражение, встречали как национальных героев.
Кроме военных баталий Иван изготовил картинки о смерти Николая I — «Плачь, русская земля!», портреты восшедшего на престол Александра II и членов августейшего семейства. Подписи к картинкам извлекал из периодики сам, и малограмотный российский люд предпочитал картинки газетам.
Теперь Иван на лично заработанные деньги впервые ехал домой на дилижансе.
Татьяна Ивановна ахнула, увидев выросшего за год сына:
— Молодец хоть во дворец!
Сестры исцеловали брата. Анна с Анастасией уже давно были замужем и жили отдельно. Фелицате стукнуло пятнадцать, и она выглядела девушкой на выданье. Катеринке не было и тринадцати, а она уже мало отличалась от старшей сестры и, пользуясь особой любовью родителей к ней, как к самой младшей, требовала у отца таких же нарядов, как у Фелицаты.
Иван, как во всякий свой приезд домой, навестил сначала Сенькова, а потом пропадал в окрестностях Мстёры, зарисовывал ее живописные места. Однажды уселся на торговой площади рисовать Богоявленский храм.
Сначала вокруг молодого художника толпились лишь ребятишки. Взрослые, кинув в его сторону насмешливый взгляд, проходили мимо. Потом любопытство стало брать верх, и уж мужики, бабы и бородатые старые раскольники стали, будто невзначай, подходить к нему и заглядывать через плечо.
— Похоже, — говорили одни.
— Ух! — восхищались другие.
Подошел и будочник. Раздвинул толпу, взглянул на рисунок. Вроде ничего предосудительного, но на всякий случай спросил Ивана:
— Разрешение рисовать на улице имеется?
— На это не требуется разрешений, — ответил Иван. Будочник смягчился и успокоился, узнав в художнике
сына бывшего бурмистра.
Неукротимая жажда познания толкала Ваню к новым и новым делам. Познакомившись, через свое же художество, с работающими в это время во Мстёре землемерами из губернии, Ваня принялся изучать с ними «по астролябии и буссоли» землемерие, да только, по незнанию арифметики, немного успел.
Потом они с отцом делали электрическую машину. Татьяна Ивановна, хоть и привыкшая к тому, что у них в доме всегда полно всяких диковинных вещей, тут пришла в ужас: долго ли до пожара!
— А ты, старый, словно малый, никак не наиграешься в забавы, — выговаривала она мужу.
Александр же Кузьмич, найдя в сыне достойного наследника по части разных выдумок и начинаний, устраивал с Ваней китайский фейерверк, перегонял розовую и черемуховую воду для лечения глаз. К ним в дом шли с болезнями, как в лечебницу. Все это только подогревало неостывшую злобу к Голышеву-старшему раскольников.
'Земляки смотрели на меня как-то недружелюбно и даже с презрением, — писал потом Иван Голышев, — потому ли, что я был бойчее их детей, одевался прилично, по-городскому, или просто из зависти, так как я первый из наших крестьян, не имея порядочного состояния, получил, хотя и крайне поверхностное, образование в Москве…»
Богачи-раскольники, занимавшие в тот момент высшие общественные должности во Мстёре, придумали, как снова ущипнуть бывшего бурмистра, а заодно и его зазнавшегося отпрыска.
Они решили забрить Ивана в солдаты, сделав «тройников» из Голышевых: сына, отца и его брата, живущего отдельно. В рекруты брали одного из трех. Но Александра Кузьмича в этот «тройник» включать было нельзя. По правилам помещика, те, кто прослужил беспорочно в общественной службе три года, то есть бурмистром или писарем, освобождались от рекрутской повинности, а Александр Кузьмич прослужил на общественных должностях тринадцать лет.
Однако раскольники посчитали: коли Голышев-старший был удален от общественной должности с замечанием и неудовольствием помещика, его тоже можно включить в «тройник». А так как двое из этого «тройника» — мужчины преклонного возраста, жребий, по-тогдашнему «красная шапка», выпадал Ивану.
«Все это держалось в секрете, — вспоминал потом Иван Александрович Голышев, — и раскольники злорадно толковали, что-де «московскому школьнику забреем лоб». Дело объяснилось лишь тогда, когда
