ГЛАВА 3 «Альбом русских древностей»
Выросла, расцвела воспитанница Голышевых Симочка-Сеночка, и выдали ее замуж за мстёрского писаря Ивана Крылова.
Голышев хотел получше устроить зятя, чтобы безбедной сделать жизнь племянницы, хлопотал перед отцом Пименом об освободившемся месте священника вязниковской Покровской церкви.
— У него призвание к этому, — говорил Иван Александрович про зятя. — И хочется, чтобы они с племянницей были рядом, это доставило бы мне сердечное утешение.
Хлопоты увенчались успехом, и молодые переехали в Вязники.
Супруги Голышевы, хоть и грустили, расставаясь с любимицей, но и радовались, что выдали Сеночку по любви. Муж души не чаял в своей жене.
Это радостное время омрачено было болезнью матери Ивана Александровича. Татьяна Ивановна уже едва ходила, но все рвалась в церковь. Добираться до Богоявленского храма было далеко и «отяготительно», и она посещала близкую к Голышевке единоверческую церковь.
Однажды в мае Татьяна Ивановна вернулась от всенощной вся в слезах, рассказала, как староста этой церкви кричал на нее:
— Щепотница, не молись, щепотницу — вон! Иван Александрович, в отличие от отца, относился к староверам с терпимостью и порой даже с сочувствием. По делам своим часто сотрудничал с ними, а кое с кем и дружбу водил. Но эта выходка единоверца по отношению к больной женщине возмутила Голышева. Он сел писать письмо архипастырю…
Вскоре Татьяна Ивановна умерла. Иван Александрович говорил, что кончина матери «причинила ему великое горе, тяжелую и незаменимую потерю».
Совсем тихо стало в доме Голышевых. Авдотья Ивановна первое время не находила себе места и зачастила в Вязники. Иван же Александрович весь ушел в работу. Для губернской газеты он написал новые статьи об иконописи и книжной торговле во Мстёре, но главной его заботой в это время был готовящийся к изданию большой «Альбом русских древностей».
Голышев давно уже работал над ним. Еще год назад ездил в Переяславль-Залесский рисовать знаменитый Спасо-Преображенский собор. И он теперь красовался на литографии: одноглавый, строгий и соразмерный. Он был построен в 1152 году Юрием Долгоруким.
«Того же лета (1152) князь великий Юрий Долгорукий Суздальский, быв под Черниговом ратью и возвратися в Суздаль на свое великое княжение и, пришед, многи церкви созда: на Нерли св. страстотерпцев Бориса и Глеба», — так сообщает древняя летопись о создании в трех верстах от Суздаля, на берегу речки Нерли, церкви св. Бориса и Глеба в селе Кидекше князем Георгием Владимировичем Долгоруким. По преданию, была в Кидекше загородная дача князей суздальских. И будто бы князь Георгий хотел перенести в это местечко, очень нравящееся ему, весь Суздаль, «но по некоему явлению возбранен бысть», и тогда «согради» тут монастырь, и «прозва то место Кидекша», что означает — покинутое. Иван Александрович описал гробницы князей в этой церкви, изучил архитектуру храма и заключил: «Вековая кладка храма сохранила до нас эту церковь как свидетельство о благочестии великих князей русских и усердии их к созданию храмов Божиих».
Иван Александрович помещает в альбом страницу храмовых окон. Какие они разные! С мысообразными и стрельчатыми карнизами, с тройными дуговыми кокошниками. По бокам украшены подвесками и перешейками. И все это создано из так называемых шаблонных кирпичей, которые в XVI–XVII веках делали в железной форме из глины и обжигали потом, как обыкновенный кирпич.
Теперь уж таких нет, замечает Голышев. Нынче подобные украшения высекают из обыкновенного кирпича, и они получаются менее прочными.
Потом в альбоме была целая страница древних прорезных подзоров — из листового железа, «которыми издревле на Руси любили украшать храмы».
В одной церкви бывали подзоры разных, самых замысловатых рисунков. Их окрашивали или золотили, только ныне их осталось мало, «остальное сорвано ветром или временем и уничтожается обращением в старое железо, как самый негодный материал». Опять упрек современникам.
Поместит он в альбом и древнюю резную плащаницу. Такие вещи были редкостью уже, ибо в 1722 году указом Синода и Сената повелевалось: «А резных икон и отливанных не делать и в церквах не употреблять, кроме распятий, искусною резьбою учрежденных, и иных некиих штукатурным мастерством устроенных и на высоких местах поставленных… А в домах, кроме малых крестов и панагий, искусною ж резьбою деланных, отнюдь никаких резных и отливных икон не держать».
Он опишет редкие, хранящиеся в Богоявленском храме, резные по дереву и кости иконы, финифтяной образок, а потом и небольшое, но весьма интересное исследование посвятит крестам и изобразит литографически семнадцать их, разнообразных форм и образцов: мужских, женских, детских… Кресты делались из разных металлов, часто из серебра и золота, украшались ценинной поливой или финифтью разных цветов.
Потом он зарисует резной на кости медальон с профильными портретами Петра II и Елизаветы Петровны, древний серебряный кубок с ножкой в виде Геркулеса, поддерживающего чашу. На чаше с трех сторон, в орнаментах, были портреты Петра I, Екатерины II. Такие кубки, как родовая драгоценность, украшали праздничные столования, переходили в наследие от поколения к поколению. Ими награждали, как потом будут награждать перстнями и орденами. И удостоенные такого дара именовались жалованными людьми.
«Не одни татарские разорения и пожары были причиною уничтожения памятников древних русских искусств и художеств», — пишет Голышев. Тот же синодальный указ в 1722 году повелевал отобрать на церковные всякие потребы привески у образов, что и было исполнено в церкви Владимирского Княгинина Успенского девичьего монастыря XII века. Повсюду на Руси было уничтожено множество украшений древних икон. С болью писал Голышев в альбоме, что по «равнодушию, беспечности, холодности, а сплошь и рядом по невежественному обращению… уничтожалось множество драгоценностей старины… особенно в среде провинции».
«Время изгладило старину родную», — с горечью отмечает он, — и вышивки «ныне утратили свой оригинальный характер изящества», а было время, когда на стенах во время свадьбы развешивались «в числе приданого» вышивные полотенца и простыни были с затейливыми рисунками.
— Ванечка, тебе целая пачка писем, — вошла в кабинет мужа Авдотья Ивановна, — и сразу два от барона.
— Почитай мне сама, — попросил Иван Александрович.
Барон Николай Казимирович Богушевский, член С.-Петербургского и Московского археологических и Британского исторического обществ, был самым активным корреспондентом Голышева. В 1877 году он впервые написал Голышеву, прочитав о нем статью Стасова в столичном журнале, и попросил его альбомы «для исследований» о России и ее древностях, которые он издавал в Англии.
Барон был сверхобразован. «Иностранец по воспитанию», как он себя называл; кончил курс в Гейдельберге, учился в Англии — в Итоне и Оксфорде. Происходил он из важного и богатого рода. Жил Богушевский в своем имении под Псковом холостяком и писал, что не собирается жениться. В тридцать лет увалень, весом в пять пудов, при росте пять футов, списывал свою лень на текущую в нем малороссийскую 'кровь.
«…Деревенский житель и любитель деревни, — писал барон о себе, — любитель нашего, хотя бедного, но чистосердечного народа — все обычаи его — особливо имеющие следы древности — для меня дороги… горжусь тем, что хотя потомок древних крепостников, но первый, даже за 12'/г месяцев до Манифеста… сам отпустил крестьян своих (1180 душ) на волю». Но и после этого Богушевский остался самым крупным землевладельцем своего уезда, имея в шести усадьбах пятнадцать тысяч десятин земли, которые отдавал «в кортому» — аренду.
Барон жаловался Голышеву, что получает очень большую корреспонденцию и потому у него постоянно залеживается пятьдесят — шестьдесят писем, но Ивану Александровичу с ответом он никогда не медлил и писал письма на огромных листах, по шесть и более страниц.
